Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2007)

Расстояние между противоположными полюсами равно нулю и в то же время бесконечно. Если жизнь антигероя есть смерть, то он не знает ни подлинной жизни, ни подлинной смерти, поскольку таковые могут быть постигнуты только тогда, когда постигается отношение между ними, а равенство нуля и бесконечности как раз и означает абсолютную непостижимость отношения. Если сознание тождественно бытию, то антигерой не знает ни подлинного бытия, ни подлинного сознания: между ними нет отношения. Точно так же не знает он ни подлинного другого, ни подлинного себя. Если для него другой есть он сам, то ни он, ни кто-либо другой никогда не смогут отличить его от другого, никогда не смогут понять, когда речь у него о другом, когда о себе, видит ли он другого как другого или бесконечно смотрит в зеркало на свое собственное отражение. Ни мы, ни кто-либо другой никогда не сможет отличить его сны от его яви, не сможет сказать, когда он спит, когда бодрствует, вспоминает он или на ходу сочиняет, говорит правду или лжет: ведь ложь для него всегда тождественна правде, а выдумка — реальности. Мы никогда не сможем сказать, была ли на самом деле проститутка Лиза и весь чудовищный эпизод с ней, или это порождение его фантазии — вся его жизнь есть порождение фантазии и тем только и реальна.

“Записки из подполья” — та точка, к которой все сходится и которая все делает понятным, причем не только в русской литературе, но и в русской жизни, и в русской истории. То, что в русской классике было разведено по разным полюсам, здесь сведено воедино, и потому все встало на свои места. Антигерой является антигероем постольку, поскольку стоит по ту сторону “инерции” “штифтика в органном вале” и “инерции” “усиленного сознания”, “мертвых душ” и “лишнего человека”, по ту сторону жизни и смерти, истины и лжи, добра и зла. Антигерой — это также тот, кто стоит по ту сторону автора и героя, он является автором, поскольку является героем, героем, поскольку является автором. Антигерой по необходимости стоит также по ту сторону героя и читателя, он сам для себя герой и читатель в одно время. Это значит, что осмысленно читать, то есть понимать и воспринимать, “Записки из подполья” можно только изнутри “Записок...”: подполье открывается только подпольному. Его понимает в полной мере только тот, кто в нем живет, философия подполья есть философия абсолютная и постольку экзистенциальная, понимание подполья не может быть чисто теоретическим актом, а столько же и практическим. Подполье можно только выразить, его нельзя описать. Лучшей интерпретацией “Записок из подполья” могут быть только сами “Записки...”. Это означает, что понимание тут равно непониманию, а свет есть тьма. Это означает также, что подполье не может быть стянуто в фокус, оно всегда в раздвоении, в распадении на полюса, между которыми нет никакой средней точки, ничего объединяющего и примиряющего. Мы все, если мы понимаем подполье, стоим либо на одном полюсе, либо на другом, третьего не дано. Подполье неизбежно диалогизуется, нельзя говорить о нем, можно говорить только в нем и с ним. Дилемма тут очень проста. Либо ты понимаешь, о чем идет речь в этом заколдованном тексте, тогда ты внутри него и являешься его (со)творцом, либо ты вне его, тогда подполья для тебя не существует. (“Для всего внешнего Я — ничто”, — сказал немецкий философ Шеллинг: для него “Записки...” не остались бы тайной за семью печатями.) Всякий текст, имеющий отношение к “Запискам...”, должен быть продолжением “Записок...”, в том числе и этот. На всякое толкование нужно толкование — толкование второго порядка, на толкование второго порядка — толкование третьего порядка, и так далее до бесконечности. Подполье нельзя толковать, его можно только порождать. (Либо забыть, но тогда не о чем и разговаривать, надо всем встать и разойтись.)

Подполье делает понятным абсолютно все в русской мысли и русской истории в той мере, в какой это самое все является либо подступом к подполью, либо его развертыванием и продолжением. Подполье делает понятным и лишних людей, и мертвые души, и западничество с его сиамским близнецом, славянофильством, и русскую империю, возводимую на костях своих подданных — пожирающую самое себя, и “Третий Рим”, и Отечественные войны, войны всем “миром”, и “русский бунт, бессмысленный и беспощадный”, и русский коммунизм, и русскую “всечеловечность”, и русскую “почву”. Только на подполье должно быть основано понимание всех русских классических романов, от “Евгения Онегина” до “Братьев Карамазовых” и “Войны и мира” (даже “Войны и мира”, этих бесконечных вариаций на слова подпольного о дураках как любимых детях матери-природы). Подполье позволяет понять даже непонятное в русской внешней и внутренней политике “начиная от Всемирного потопа до Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих” и даже, рискнем предположить, времен гораздо ближе к нам стоящих…

Одного только подполье не дает никакой возможности понять — это как его преодолеть, как его “снять”, как из него вырваться. “Записки из подполья” — “неприятный текст” (С. Г. Бочаров)1. Текст неприятный, это даже мягко сказано, неприятны и все тексты, к которым он дает ключ, а это уже ставит вопрос о преодолении, но вопрос этот тут же должен быть снят, ибо возникает и возникнуть может только в подполье и изнутри подполья. Все это предусмотрено, все входит в правила игры: подполье и должно быть неприятным, оно так задумано и не может быть другим; о приятности тут не заботятся. Оно, подполье, само снимает свою “неприятность” — его утрированным, “усиленным” утверждением, оно утверждает и снимает самого себя в одно и то же время.

Нельзя снять то, что представляет собой перманентное самоснятие. Проблема преодоления подполья не может быть поставлена не потому, что кто-то кому-то затыкает рот или связывает руки, а потому, что не может быть даже помыслена. У подполья нет абсолютно никакой точки “вненаходимости”, с которой его можно было бы превзойти, преодолеть или подвергнуть отрицанию. Тот, кто стоит вне подполья, не может иметь о нем никакого представления, он его не может ни видеть, ни даже мыслить, поэтому не может и ставить вопрос о его преодолении. Тот же, кто стоит внутри подполья, тоже не может поставить этот вопрос, хотя и по причинам абсолютно противоположного свойства. Он не может мыслить альтернативы подполью, не может поверить в существование “дурака”. “Дурак” для него, то есть некто абсолютно невинный и целомудренный, есть чисто абстрактная возможность, существующая в недрах самогбо усиленного сознания, это — (несбыточная) мечта, специфическая утопия подполья. Ничего не может убедить подпольного в существовании “дурака”. Если люди кажутся “дураками”, то это непременно дураки для нас, но ни в коем случае не дураки для себя . Люди, по его исконному убеждению, могут только прикидываться дураками, но, будучи существами, наделенными сознанием, не могут проделывать это до бесконечности, любого дурака можно привести “в себя”, повысить градус его сознания, сделать из подпольного в себе подпольного для себя, актуализировать ту потенцию сознания, которая наличествует в любом человеческом существе.