Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)

Был слух, что обычно каждую фразу медлительные аборигены всегда начинали словом “итак”. Конечно, и это объяснение могло быть шуткой, однако на острове неведомо кем была воздвигнута увесистая громоздкая статуя, и это странное изваяние назвали статуей Одиссея. А знаменитого мореплавателя здесь объявили своим прародителем, учителем и в это поверили. Мифы всегда находят спрос.

Люди здесь отличались степенностью, подчеркнуто спокойным характером, классической плавностью своей поступи, свежим и утренним цветом лица. Казалось, что они не стареют.

В сущности, это был монастырь, впрочем, весьма своеобразный — мужчины и женщины жили в нем вместе. Возможно, в каких-нибудь старых учебниках и на давно уже выцветших картах он так и значился монастырем. Его и оставили в покое.

Кончался век, вошедший в историю как век климатических потрясений. Стояло на редкость спокойное лето. История дала передышку.

Сизов отсутствовал уйму времени. Прошло уже столько весен и зим с той темной незабываемой ночи, когда он, совсем еще молодой, пустился в свои бесконечные странствия. Сизов полагал, что теперь обнаружит непредсказуемые перемены, однако Итака была все той же. Все так же неподвижно стоял полуденный раскаленный воздух, не было ни единого облачка. В берег, умиротворенно позевывая, стучала ленивая волна. Жужжали шмели, было знойно и тихо. На расстоянии, в глубине, по-прежнему высилась старая статуя, сложенная из прибрежных камней, и время нисколько ее не выщербило — была по-прежнему гладкой и теплой.

Сизова подобная стабильность нисколько не огорчила. Напротив. Он многое видел и испытал, его передряги и похождения — иные происходили на войнах, которые попеременно вспыхивали, — тянули на мощный былинный эпос. Естественно — требующий гекзаметра иль просто свободного стиха, далекого от бытовой интонации.

Но не случилось слепца с кифарой, ни современного аэда, и эта новая “Одиссея” так и не появилась на свет.

Сизова это не волновало. Давно уж хотел он не славы, а отдыха и видел во сне свое возвращение.

Сейчас он сидел, прикрыв глаза, на старом крыльце родного дома, а между тем за ним наблюдали весьма озабоченные островитяне — двое мужчин и одна женщина. Определить их истинный возраст было непросто; совсем непросто. Лица их были такими же гладкими, как камень, отполированный временем, и выглядели еще молодыми в отличие от лица Сизова.

День мирно переместился в закат, закат, вслед за днем, сменился сумерками.

Весьма представительный абориген с веселым приветливым лицом сказал удивленно, но без ажитации:

— Батюшки, вот и Сизов вернулся. Пал Палыч, узнаете вы сына? А ты, Поликсена? Не разглядела?

— Боги, как постарел мой муж! — вздохнула очень красивая женщина. Ее молодое лицо затуманилось. — И бороду он себе отпустил. А борода — совершенно седая.

Кряжистый и плотный Пал Палыч развел руками:

— Ну и картинка. Взгляните на нас и сравните нас. Скажите, кто тут отец, кто — сын. И каково мне на это смотреть с моим проклятым отцовским сердцем? И как же он, Нестор, нашел дорогу?

Нестор сказал:

— Ну… он здесь родился. Но безусловно — за эти годы можно забыть, можно сбиться с пути. Наш терапевт Чугунов рассказывал о памяти, остающейся в генах.

— Бредятина, полная бредятина, — недоуменно сказал Пал Палыч. — Ведь, в сущности, чужой человек, а я тем не менее взволнован. И главное — как будто предчувствовал: что-то должно произойти. Знаете, как это бывает? Заходит в дом к тебе мужичок. Вешает над тобою меч. Потом уходит, а меч остался. Изволь гадать, что все это значит, и жить под дамокловым мечом. В мире, в котором нет порядка, каждое утро идешь на смерть.

— Эта история не про нас, — заметил улыбчивый мужчина.

— Была не про нас, — сказал Пал Палыч. — Но появляется человек и переворачивает всю жизнь.

— И человек этот — сын и муж, — напомнил Нестор.

— Ну что ты заладил? — сказала женщина. — Муж… муж… Исчез бог знает когда. Где жил он и как он жил — неизвестно. Является с седой бородой. Падает, как снег тебе на голову. Возрадуйся, женщина, — муж пришел.

— А все-таки он мой сын, Поликсена, — сказал Пал Палыч. — Отец есть отец. И у отца — отцовское сердце. И есть закон. И закон един: никто не должен попасть на Итаку. Никто. Вы помните о человеке, который сказал во всеуслышанье, что имя его — Никто. Не страшно?

— Опять ваши притчи, милый свекор.

— Я их вспоминаю время от времени, поскольку это моя обязанность: поддерживать дух возрожденной античности. Вы сами меня облекли доверием. Я и тружусь. Всегда. Без пауз.

Дремавший пришелец поднял голову, опущенную на подбородок. И медленно обвел их глазами. Потом так же медленно произнес:

— Нет, дорогие мои, я не миф по имени Никто. Не надейтесь. Имя мое — Елисей Сизов.

— Знаем, сыночек, не обижайся. Тем более в мифе худого нет, — сказал примирительно Пал Палыч. — Известно, что человек состоит из мяса, из костей и из мифа.

— Здесь, на Итаке. Однако — не в мире, — со смутной усмешкой сказал Сизов. — Ту мою, не итакийскую, жизнь мифической я назвать не могу. Совсем непохожая консистенция. Поверьте мне нба слово, это была грубая, шершавая жизнь. Которую можно было попробовать на вкус и на ощупь.

— Мы верим, верим, — откликнулся дружелюбный Нестор. — Ты только объясни нам, друг детства, что побудило тебя вернуться?

— Я мог бы ответить: за детской сказочкой, — печально улыбнулся Сизов. — Но я не люблю таких завитушек. Поэтому, Нестор, отвечу без лирики. Есть две основательные причины. Первая — я смертельно устал. Вторая — соскучился по Поликсене.

— Я знала, что я на втором месте, — хмуро заметила Поликсена.

— А по отцу ты не заскучал? — ревниво осведомился Пал Палыч.

— Нет, почему же. И по тебе. Да и по Нестору. И по острову. Однажды я понял, что даже тоскую.

— Да, стоит лишь хорошенько устать. Так и бывает, — сказал Пал Палыч. — Естественно. Сизов не Сизиф. Ты человек рядового сложения. Втаскивать камешек на вершину — это занятие для атлетов. А камешек, видно, немало весил.

— Не сомневайся, — сказал Сизов. — Я побывал с ним везде, должно быть. И всюду был солдатом свободы.

Пал Палыч вновь закивал головой.

— Ну да, ну да, так я и думал. Ты сызмальства был весьма головаст. Жил в лучшем месте на этом шаре и все печалился, как он устроен.

— А я в это время жила в запустении, — сказала красивая Поликсена.