Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2009)

Теперь о существе проекта. Каждый год один из известных прозаиков обязуется написать цикл из двенадцати рассказов, связанных, хотя бы косвенно, хотя бы упоминанием, с железной дорогой. Эти рассказы раз в месяц выходят в журнале “Саквояж СВ”.

Александр Агеев в одной из последних своих заметок (“Журнал с ограниченной ответственностью” — “Знамя”, 2008, № 6) отнесся к этой затее весьма скептически, авторов не осуждая (“мы ж не первый год на свете живем и понимаем, зачем серьезные люди печатаются в таких изданиях”; “и писатели тоже не акридами питаются”), но полагая присутствие рассказов Ольги Славниковой между кулинарными советами и астрологическим прогнозом, скажем так, несколько неуместным.

Дело здесь все же, по-моему, не в гонорарах (давайте называть вещи своими именами) или, во всяком случае, не только в них.

Соблазн здесь скорее в искусственно поставленных рамках, в насильственной и трудной работе над собой; соблазн урока в старинном смысле этого слова — добровольно наложенного обязательства, самоограничения. Двенадцать рассказов на заданную тему, по рассказу каждый месяц, независимо от творческого подъема, внутреннего самочувствия, житейских обстоятельств, — это задача нелегкая и именно своей нелегкостью привлекательная. Как раз это, мне кажется, и заставило Ольгу Славникову, автора востребованного, писателя, можно сказать, в зените славы, согласиться на участие в проекте, возможно отложив для этого какие-то более важные дела. И хотя на ММКЯ “Любовь в седьмом вагоне” позиционировалась как роман — в модном нынче смысле некоего “составного целого”, на самом деле это именно сборник рассказов, пересекающихся друг с другом разве что железнодорожной темой.

Казалось бы, если железная дорога — это символ и высшее выражение России, то от “железнодорожных” произведений мы вправе ждать жесткой достоверности и обостренной социальности — как, скажем, в знакомом читателям “Нового мира” ярком романе Натальи Ключаревой “Россия. Общий вагон”. Но не тут-то было — участники проекта продемонстрировали явный крен в фантастику и мистику. У Дмитрия Быкова в его сборнике фантастических рассказов по меньшей мере шесть. У Ольги Славниковой из десяти рассказов, вошедших в книгу, лишь два (“Тайна кошки” и “Под покровом Моцарта”) не содержат фантастического элемента.

Заданные правила игры располагают к фантастике: тут и элемент развлекательности, обязательный для глянцевого журнала, и сама специфика работы “по заказу”, поскольку профессионал отлично знает, что написать “в плановом порядке” хороший фантастический рассказ, как ни странно, легче, чем рассказ сугубо реалистический. Но дело не только в специфике заказа. Едва ли не все произведения Ольги Славниковой, включая знаменитый “2017”, содержат в себе фантастические, мифотворческие элементы. (Впрочем, то же самое можно сказать и о других участниках проекта, подбор которых, по всей вероятности, не случаен.) Да и сама железная дорога, мне кажется, располагает к фантастике, выбивая человека из привычной рутины, помещая его в некое условное пространство перехода, одновременно подвижное и неподвижное, реальное и ирреальное.

Это соотношение реальности и ирреальности сама писательница определяет как “достоверную фантастику”. “Фантастическое допущение работает в полную силу только на основе подлинности”, — пишет Славникова в предисловии.

Подлинность тем не менее — понятие весьма относительное. Подлинно то, во что мы верим. В зашкаливающий абсурд российской жизни — от глубинки до столицы — мы вполне готовы поверить, и поезд здесь — та машина пространства, которая соединяет по-разному абсурдную жизнь, протекающую в различных географических точках, а заодно и сама вносит в эту жизнь известную долю собственного абсурда. В этом смысле показателен входящий в сборник рассказ “Сестры Черепановы”. Поселок Медянка, существующий посреди болота в странной призрачной изоляции и в ста двадцати километрах от ближайшего райцентра, формирует свою причудливую реальность, не выдерживающую столкновения с такой же, но по-иному, нечеловечески абсурдной реальностью городской. После вспышки лихорадочной деятельности и просветления, случившихся вследствие того, что сестры Фекла и Мария построили паровоз собственной конструкции, работающий на чистом самогоне, и наладили железнодорожное сообщение с внешним миром, поселок погружается в еще худшее, еще более глухое отупение. Разве что неугомонные сестры со своим очередным транспортным изобретением встряхнут его или уведут в иные, заоблачные дали.

“Сестры Черепановы”, наверное, самый любовно сработанный рассказ сборника. Возможно, причина в том, что география рассказа — и психология упертых и безбашенных его героев — автору ностальгически близка; иначе не появились бы такие, скажем, строки, посвященные описанию окрестностей “затерянного мира” Медянки:

“Болото обладало невероятной, почти колдовской жизненной силой. Всюду, под кочками, в рябом мелколесье, в сабельных зарослях камыша, таились птичьи гнезда, от нежных, как пяльцы с вышивкой, гнездышек лугового конька до тазов с нарубленной гнилью, принадлежавших журавлям; яйца, большие и крошечные, напоминали цветом местную зеленовато-бурую яшму. Весной и летом болото цвело пуховым дурманным багульником, желтыми, плававшими в черно-золотой воде шапками калужницы, мелкими незабудками, пускавшими по топям длинные яркие просини”.

Аналогия с Макондо напрашивается, и не зря. Магический (он же мифологический) реализм, укорененный в народной мифологической традиции и давший столько интересных литературных побегов во второй половине ХХ века, в России возможен, но скорее латиноамериканского, нежели европейского образца. Не столько монокультура, сколько столкновение культур в их сложном взаимодействии. В отличие от, скажем, артурианского мифа Запада, это литература фронтира, мифология фронтира. В этом смысле экзотически-уральские “Сестры Черепановы” Славниковой близки ее же “2017” (или “Сердцу Пармы” и “Золоту бунта” Алексея Иванова). Иное дело, что пересадка этномифа со своей родной почвы на почву общекультурную требует иного темпа, иной детализации и — главное — иного прозаического объема. В рассказе, давшем наименование сборнику, образ шаманки, “кривой и черной ветви, привитой к семейному древу в результате гулаговской любви”, занесенной в Москву ветром новых времен, мог бы породить гораздо больше интересных и сильных коллизий, не будь автор насильственно ограничен рамками формата.