Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)

Но для Рубанова Солженицын — герой эпизодический, а для Терехова — главный. Терехов по мере сил оригинальничает, сравнивает Солженицына с Криштианом Роналду, Бритни Спирс, с будильником (это хотя бы понятно), с бампером и даже с микроволновкой. Щедрый на неточные сравнения и нелепые метафоры, Терехов уподобил книги Солженицына пустыне: «…труднопреодолимое, жаркое место, где бедуины жарят лепешки на козьем дерьме: ничего живого, только песок; лучшее место, чтобы сдохнуть со скуки».

Старшеклассник не узнает из сочинения Терехова ни биографии Солженицына, ни сведений о творчестве. Терехов не разбирает ни одной книги Солженицына, его занимает другое: «Первой жене он запретил красить губы и рожать детей». Злорадно поминает костюмчик, купленный на гонорар от «Ивана Денисовича». Во-первых, Наталья Решетовская не могла иметь детей из-за тяжелой болезни, и Терехов, коль скоро изучил биографию Солженицына, это знает. Во-вторых, какое дело Терехову до костюмов Решетовской, как ему не стыдно копаться в чужой постели и чужом кошельке? Да и зачем в учебнике писать о подобном. В своей критике Солженицына Терехов недобросовестен: «…„бронированный лагерник” <���…> ночью перед высылкой в Лефортовской тюрьме жестоко страдал из-за низкого изголовья кровати и пересоленной каши». Вот такой получился у Терехова капризный, изнеженный Солженицын. Но автор забывает добавить, что Солженицын перенес рак желудка и бессолевая диета была ему жизненно необходима.

Солженицыну эссе Терехова, понятно, не повредит. Редкий школьник осилит пару-тройку страниц. Терехов писал явно не для подростков. Его читатель — интеллигент, знающий близко к тексту «Бодался теленок с дубом», «Угодило зернышко промеж двух жерновов» и даже биографическую книгу Людмилы Сараскиной. Остальные просто не поймут что к чему, ведь текст построен на отсылках к эпизодам автобиографических книг Солженицына. Редакторы попытались спасти положение, составив подробнейший комментарий — 53 ссылки на 14 страницах. Труд большой, но совершенно бессмысленный: подобно Сизифу, редактор вкатывает на вершину камень очередного комментария, но Терехов следующим абзацем сбрасывает его обратно.

Солженицына многие не любят, Терехов не первый и не последний. Николай Яковлев, автор книги «ЦРУ против СССР», сочинял гадости о Солженицыне гораздо изобретательнее. Вопрос не к автору, а к редакторам. Почему написать о Солженицыне предложили именно Терехову? Зачем напечатали этот скучный и злобный пасквиль? Если бы редакторы хотели отвадить читателя от русской литературы, тогда понятно, но они вроде бы преследовали иные цели.

Как будто злой дух подшутил над редакторами «Литературной матрицы». Даже стойкая неприязнь к Солженицыну не может объяснить этот иррациональный и, несомненно, самоубийственный поступок. Терехов ведь расправляется не только с автором «Архипелага», но и со всей классической русской литературой, «руслитом», как он выражается: «…великая русская литература кончилась, в смысле умерла, сдохла (к любимому покойником Далю), подошла к концу, прекратилась, довершилась, пропала». Вот так. Одним выстрелом уничтожил труд всех, кто работал над этой книгой. Напрасно Татьяна Москвина рассказывала о «нашем Боженьке», напрасно Садулаев рекомендовал охмурять девушек стихами Есенина, напрасно написала свое последнее эссе Елена Шварц. Все они, получается, не просветители, а, в лучшем случае, любители древностей. Жалко авторов. Жалко и редакторов, ведь они потратили столько времени и сил перед тем, как совершить это творческое самоубийство.

Сергей БЕЛЯКОВ

Екатеринбург

[5] Ч а л м а е в В., З и н и н С. Литература XX века. Учебник для 11 класса в двух частях. Ч. 1. М., «Русское слово», 2007, стр. 36.

[6] Т о п о р о в В и к т о р. Форматируя «Литературную матрицу» (4). — «Частный корреспондент» .

[7] Л е в е н т а л ь В а д и м. Лит-ра по-петрушевски. — «Соль», 18.10.2010 .

[8] Л е в к и н А н д р е й. Смешная история. — «Полит.Ру» .

КНИЖНАЯ ПОЛКА ОЛЬГИ БАЛЛА

+9

М е р а б К о н с т а н т и н о в и ч М а м а р д а ш в и л и. Под редакцией Н. В. Мотрошиловой. М., «РОССПЭН», 2009, 438 стр. («Философия России второй половины XX века»).

Сборник, посвященный Мамардашвили, кажется, занимает в серии, посвященной советским философам второй половины ушедшего столетия, особое место — как и сам его герой среди своих современников. Проблематичная, не ложащаяся, кажется, ни в какие заготовленные рамки личность Мераба Константиновича сделала совершенно невозможным хрестоматийный глянец и спровоцировала большое разнообразие представленных в сборнике взглядов.

«Мир» Мамардашвили, признается автор введения к сборнику и его составитель Нелли Мотрошилова, предстает сегодняшним взглядам не просто как «спорный», но как «неожиданный, странный» и даже «неприемлемый». Теперь, спустя целых двадцать лет после смерти философа, оказывается, только предстоит, по словам Анатолия Ахутина, «освоиться» в этом мире, «наметить его топографию, уяснить кое-какие законы, царящие в нём». Впрочем, на самом деле нет ничего удивительного в том, что такая работа по-настоящему начинается, может быть, именно сейчас, когда злоба его дня уже отодвинулась от нас достаточно далеко и все ожидания, которые проецировала на Мамардашвили его многочисленная, разнородная и далеко не всегда философская аудитория, в основном стали достоянием прошлого.

Естественно, над феноменом Мамардашвили коллеги-философы размышляли и раньше. Поэтому читатель найдет в сборнике статьи, написанные еще в девяностых в связи с тем, что тогда начали выходить в свет расшифрованные и отредактированные «устные» его тексты: «Кантианские вариации», «Лекции о Прусте», «Лекции по античной философии»… — и сможет представить себе, как менялось восприятие смыслового наследия Мамардашвили с течением времени.

Очень достойны внимания статьи Михаила Рыклина и Эриха Соловьева. Рыклин интересен прежде всего тем, что показывает вписанность Мамардашвили в позднесоветскую культуру — гораздо большую, чем это, пожалуй, было заметно его современникам, — и зависимость его ценностей и установок (в частности, столь характерной для него идеализации западного мышления и западной жизни) от некоторых специфически позднесоветских обстоятельств. Кроме того, он выявляет в мышлении неверующего Мамардашвили характерно христианские черты, анализирует особенности «устного» мышления своего героя, показывает неизбежность и органичность этой устности; анализирует его отношения с метафизикой, которую тот «едва ли не первым заставил говорить <���…> на русском языке», и демонстрирует, что резкая политизация этого независимого философа в последние годы глубоко укоренена во всей его ценностной системе. Соловьев же берется поместить мыслителя «в матрицу течений, школ и персонажей» современной ему западной философии и описывает философию Мамардашвили — принципиально бежавшего системостроительства — как тоже своего рода систему: «экзистенциальную сотериологию».