Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2006)

Честно скажу — мы восприняли это дело без всякого энтузиазма. Больше того, с противодействием. Что называется, “с фигой в кармане”. И если все детали карниза уже были изготовлены и по сей причине он не подлежал отмене, данное обстоятельство приносило некое удовлетворение.

“Перестройка” нас обезоружила. Все, чем мы оперировали прежде, — все классическое наследие оказалось под запретом. Надо было искать какие-то новые пути. И тогда все архитектурное руководство отправилось за рубеж. Главный архитектор столицы А. В. Власов поехал в США, П. В. Абросимов, возглавивший СА СССР, отбыл в Италию, И. И. Ловейко, занявший вскоре место Власова, вместе с только что назначенным министром госбезопасности Н. П. Дудоровым вылетел в Париж. Позднее, в баре ЦДА за рюмкой коньяка, Иосиф Игнатьевич Ловейко рассказывал мне: “Мы прибыли поздно вечером, а утром вышли на широкий угловой балкон нашего номера. Перед нами была панорама Парижа. Я стал показывать своему спутнику примечательные постройки, которые знал по литературе как свои пять пальцев. „Смотрите, вон там Эйфелева башня, а там, на острове, с двумя башнями — это Нотр-Дам, а купол видите? Это Дом инвалидов”. Ну и так далее. Николай Павлович подозрительно посмотрел на меня и строго спросил: „Ты что — был в Париже???” Услышав отрицательный ответ, новоиспеченный министр ГБ с угрозой в голосе произнес: „Ты это брось!!!””

Возвратившись из путешествий, каждый поделился впечатлениями с коллегами, всякий раз до отказа заполнявшими зал ЦДА. А несколько позже, в том самом постановлении с исторической датой 4 ноября 1955 года, в его первом пункте, черным по белому было написано: “Обязать… — далее перечислялись все организации, которых это касается, — смелее осваивать достижения отечественного и зарубежного строительства…” Понятно, что после столь решительного властного напутствия — словно “по щучьему веленью” — открылось окно в мир и мы обрели в западном опыте искомый импульс творческого обновления.

Я впервые увидел “заграницу”, посетив Италию в октябре 1957-го вместе с “учениками” мастерской — школы Жолтовского, лично проложившего маршрут той поездки. Каким же ярким было впечатление, в котором смешались восторг от встречи с древностью и шок от знакомства с новациями современного зодчества. Можно сказать, что мы с равной жадностью смотрели на прошлое и настоящее итальянской архитектуры. С той только разницей, что первое в большей мере давало пищу душе, а второе — уму. А в тот день, когда мы прощались с Италией, бросая в Canale Grande свои последние лиры, в небе над Венецией, словно яркая звезда, проплыл первый советский спутник.

Знакомство с зарубежной архитектурой послужило нам “палочкой-выручалочкой”. С глаз постепенно спадала густая пелена догматизма. Можно сказать, что западные мастера возвратили нам эстафету, принятую ими четверть века назад у нашего архитектурного авангарда. И собственные 20-е годы предстали теперь в должном свете. И тогда возникло у нас новое движение, которое я называю советским модернизмом. Пусть несколько запоздалое, в чем-то вторичное, подчас наивное, но тем не менее свое собственное. Оно стало нашим национальным вкладом в мировую коллекцию современной архитектуры.

Как же все это складывалось?

Конкурсы были первым стимулом к новым решениям. По тому же постановлению за лучшие типовые проекты по всей номенклатуре жилых и общественных зданий назначались такие премии, каких прежде не бывало (на первую премию можно было приобрести не один автомобиль). И выиграли те конкурсы молодые по преимуществу архитекторы, чьи имена доселе не были известны. В 1957-м, к открытию VI Московского фестиваля молодежи и студентов, журнал “Архитектура СССР” выпустил специальный июльский номер, где демонстрировались лица молодых победителей и их проекты.

Прошел конкурс на Дворец Советов, где вторые места (первое не присуждалось) Власов разделил с юными соперниками. Затем последовал конкурс на Дворец пионеров и, наконец, на Дворец съездов в Кремле. И уже шло проектирование 9-го экспериментального квартала в московских Новых Черемушках. И скажу положа руку на сердце, что делалось это с неподдельным интересом, с азартным поиском новых технологий, новых материалов, новых образов, новых архитектурных форм. Во всяческих призывах к “перестройке” говорилось, что архитектура должна иметь “привлекательный внешний вид”. Но что это такое? Какими средствами он достигается? И кто это будет определять? Однако вскорости появились первые постройки, несшие в себе зримые черты обновления.

Что уж особенного было в гостинице “Юность”? Подумаешь, ленточное остекление, голубенькие простенки, ну и кое-что в интерьере. Но я помню, как толпились коллеги у свеженького здания и с какой гордостью автор, Юрий Арндт, демонстрировал свое детище. А когда к Первому международному кинофестивалю открылся кинотеатр “Россия”, корреспондент какой-то газеты, по счастью оставшись невредимым, прошел сквозь стекло витража. Уж больно непривычны были столь большие прозрачные плоскости. И еще одной новинкой стал артековский лагерь “Морской”, в котором полносборная архитектура впервые явилась художественно осмысленной.

В 1961-м, специально к ХХII партийному форуму, торжественно открылся Кремлевский Дворец съездов, навсегда похоронивший своим появлением на свет мечту авторов о Дворце Советов. Новая постройка среди бесценных реликвий, как тогда, так и теперь вызывающая критические суждения, продемонстрировала высшее качество строительства, на которое мы были тогда способны, и показала широкий ассортимент импортных материалов и изделий, каких мы прежде не видели.

А еще раньше, когда авторы Дворца пионеров представили Исполкому Моссовета свой проект, исполненный на основе конкурса, кто-то из членов Президиума не без ехидства спросил: “Разве это дворец? Мы что, не знаем, какие бывают дворцы?” И тогда Ловейко сказал в ответ: “На этом примере мы научим вас понимать новую архитектуру!”

Но только давалась она нам отнюдь не просто. К III съезду архитекторов вышла моя статья с вызывающим заголовком — “О границах типизации”. Директор “Моспроекта”, бывший в недавнем прошлом парторгом ЦК партии Магнитогорского металлургического комбината, встретив меня в кулуарах Кремлевского дворца, без тени сомнения заявил: “Типизация не имеет границ!” Однако она зашла далеко за пределы здравого смысла. Для всей страны была принята единая этажность — 5 этажей — и едва ли не единственный тип дома. На том же съезде партийный строительный босс решительно пресек жалобы на скудость градостроительной палитры. Он сказал: “У писателей всего 32 буквы, но им хватило их для „Войны и мира”! А у композиторов? У этих всего семь нот, а пишут что? Симфонии!” Не лишенные остроумия зодчие изобразили в “сатирических окнах” съезда русский алфавит, где все буквы были обозначены одинаковыми домиками с трубой и одним окошком.