Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2006)

В общем, весь интерес литературы для такого читателя — не в ней как таковой, не в речевом изыске, но — однако — и не в сухом остатке ее содержания, а на границе. Содержание не воздействует на него при неадекватности формы (ибо воспитание обязывает иметь вкус), но сама форма — прозрачна, как дуновение.

Но в девяностые годы читатель толстых журналов пошел на убыль, как принято считать, по чисто экономическим причинам. Однако, думается, дело не в этом. Точнее, не только в этом. Произошла поляризация “среднего интеллектуального класса”. Большинство его представителей привыкли жить в ситуации, когда каждое значительное культурное явление подавалось как нечто единственное и мифологически-уникальное, не могущее устареть, не поддающееся девальвации. Оно и оценивалось сразу с точки зрения пригодности или непригодности для вхождения в национальный культурный канон. Культура, таким образом понятая, была предметом постоянной трансляции, становилась частью повседневной жизни, подобно мифу. И эта доступность, транслируемость культуры (в том числе литературы) отождествлялась большинством советской интеллигенции с нею самой (культура — то, что “явлено” определенным образом). Поэтому когда серьезные книги и толстые журналы перестали продаваться в киосках и в районных магазинах, то это самое большинство интеллигенции пришло к выводу, что их теперь вообще уже не существует, — и оказалось в культурной пустоте, которая очень быстро заполнилась ставшим более доступным масскультом.

Меньшинство же — те, кто профессионально имел дело с гуманитарной культурой и в этом смысле “порождал современность”, — образовав со временем “гуманитарное сообщество”, переключилось на иные, “не запятнавшие” себя сотрудничеством с советской властью издания, которые ему же пришлось создать.

Словом, получилось так, что толстые журналы остались без привычной аудитории, продолжая тем не менее на нее ориентироваться. Зато “салонное сообщество”, создавая “параллельную литературу” и декларативно не обращая внимания на предшественников-конкурентов, вне деклараций было чуть ли не единственной группой, их, толстые журналы, читающей (хотя и — не чтущей).

Объяснялось же это тем, что в сознании постсоветского человека (и пишущие — здесь не исключение) именно эта группа изданий стойко ассоциировалась с “настоящей”, а не “поддельной”, самой “литературной” литературой. В этом качестве их так и не смогло ничто заменить. Как это ни покажется парадоксальным, для большинства литераторов именно публикация в толстых журналах (а не салонная репутация и не членство в творческих союзах) все еще остается свидетельством вхождения в “большую” литературу. Факт замыкания противостоящих литературных сфер — “салонной” и “толстожурнальной” — друг на друге означал, что их грядущее слияние неизбежно: читающие толстые журналы начнут в них публиковаться, а публикующиеся — ходить в салоны. Но это означало также, что это будут уже другие салоны и другие журналы. Не претендующие на общезначимость и все вместе образующие пространство более широкое, чем пространство сообщества, — пространство неоднородной, но единой тусовки. Накапливающей силы для прорыва вовне.

Эта трансформация произошла к концу девяностых и продолжается по сей день. Москву тогда оплела сеть. Сеть заведений ОГИ, где совместились продажа книг, кофейно-ресторанных услуг и клубная деятельность. Книги как предмет продажи требовали определенных маркетинговых действий. И кураторы салонов вскоре заметили симптомы кризиса. Все больше народу стало предпочитать ставшим окончательно междусобойными чтениям и концептуальным акциям презентации с последующим банкетом, проводимым в ОГИ. В отличие от салонных акций, презентации — мероприятия, направленные к зрителю, к внешнему наблюдателю. Выступающий на презентации автор — это почти актер, играющий роль, и между ним и слушателем прочерчена достаточно жесткая граница. Разница с салонами — огромна, как между чистым искусством и коммерцией, как между жизнью и игрой в жизнь. Но зато на презентации не зазорно быть чужим и не нужно приобщаться к соответствующей среде, чтобы понять, что происходит. Посмотрел на автора, купил книжку, если понравился услышанный текст, прочел ее — и все.

Казалось бы, вот тут искомое — аудитория — и должно быть найдено. Не совсем так.

6. Тусовка. (Человеческое, слишком человеческое)

Потому что это не читатели. Это представители смежного “ряда”. Они пришли сюда не только из любви к искусству. Вожделение и удовольствие от текста, которое они получают, — небескорыстно. Они все хотели бы оказаться на месте выступающего. В его роли. Но кому-то из них уже, а кому-то еще — нечего презентовать. Правда, кое-кто из них тоже публикуется — в Сети. Количество читателей кое-кого из них (и даже — почитателей) почти равно количеству таковых у того, кто “презентуется”. Чего не скажешь о написанном о них, которого ничтожно мало. Они — статисты спектакля, который литература ставит сама для себя, играющие в “левых” постановках главные роли. А здесь им отведена роль зрителей — не играть же перед пустым залом.

Но статисты сжились и с этой ролью. А потом, у каждого из них есть надежда.

Как есть она и у литературы. Потому что, если из тех тысяч человек, которые вывешивают в Рунете свои произведения, хотя бы половина, мечтая о счастливом будущем, из жажды приобщения читает вот этот журнал — тогда мне больше не о чем рассуждать. Проблема аудитории разрешима.

Олег Зайончковский. Сергеев и городок. Роман. М., ОГИ, 2005, 190 стр.

Олег Зайончковский. Петрович. Роман. М., ОГИ, 2005, 284 стр.

То ли былое ворошишь — то ли пытаешься самонадеянную поставить точку.

Чего уж теперь кулаками махать — когда драка за титул наследника традиций велик. рус. лит-ры окончена и коронуют классика новых времен. Аннотации к книгам Олега Зайончковского как будто закрывают вопрос об оценке творчества писателя, а газетные отклики создают впечатление давно завершенной дискуссии о его художественном мире.

Не пошатнуть установившуюся репутацию, а заново вписать ее в живое поле дискуссии — чем не цель рецензии с пафосом итого? Заново понять смысл и ответить на непременные вопросы о Зайончковском…

“Сергеев и городок”. Вот и первый из них: роман ли его книга “Сергеев и городок”? И пусть не руководят нами реверансы в сторону “Мертвых душ”, которые тоже, по авторскому разумению, — поэма . Когда довлеет текст, ответ приходит сам собой: отнюдь. Основная часть книги “Сергеев и городок” — именно новеллы, замкнутые в себе и требующие индивидуальной, вне романного целого, оценки. Качество романности они, пожалуй, пробуют приобрести за счет композиции — состыковки вступления-рассуждения (повествователь пускается в пространственные или умственные обозрения) с самим действием (повествователь выуживает на наш суд одной петелькой зацепившуюся за багор зачина сюжетную тряпицу). К цельному восприятию располагает и единство места действия: нетрудно заметить, что сверхзадача почти каждой из новелл — раскрасить еще один участок контурной карты “городка”. Постепенно открываются клуб танцев, железнодорожный переезд, река, впадающая в “мутовское море”, мертвая деревня — свидетельство фабричного прошлого “городка”, район “Мадрид” с дурной славой на территории бывшего монастыря… Недаром книгу начинает рассказ о том, откуда есть пошел “городок”: на фоне истории одной семьи выводится биография “городка” от испокон веков — получения бывшей деревенской местностью статуса города — до наших дней.