Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2006)

Но это все о технике, о вещах формальных. Чему же все-таки посвящена книга и почему “Названия нет”? Предыдущий сборник Бахыта назывался “Невидимые” (ОГИ, 2004). В ней внятно прозвучала присяга на верность литературной традиции, ангелам и великим теням, клубящимся за плечом сочинителя: “…о роке. Можно ль победить / судьбу? И все же страх неведом / тем, кто умеет выходить / на связь с потусторонним светом”. Главенствующим звуком “Невидимых” был сухой шелест слов, которые суть “молчаливого большинства... невесомые, невидимые пожитки” — и в этом, конечно, таилась перекличка с Иваном Елагиным: “А мертвых — большинство, и к большинству / Необходимо присоединиться”.

В следующей книге автор без излишнего драматизма, несколько даже суховато подводя итоги, неожиданно задает (себе? небесам?) по-детски беспомощный вопрос: “Что мне делать с зимующей музою, с растерявшейся музой моей?” Ради ответа на этот вопрос и написана книга “Названия нет”. Она построена на столкновении удивительной, почти потусторонней трезвости взгляда (“жизнь моя — оптический обман”) и “отчаянной, обреченной музыки”. Самое удивительное, что автору хватает вкуса и мужества, констатировав, что “есть музыка на грани / отчаянья”, — грань эту не переступить: “несговорчивой силою тяжести утешаюсь на старости лет”.

…говори же, не мешкай — осталось так

мало времени, что терять его — грех. В неуемной почве, в немолодых пластах

(состоящих из гравия, фекалий дождевых червей и истлевшей жизни, как ни крути)

я еще не лежу, но уже, озираясь, перед сном начинаю невольно твердить — прости

сломанной ветке черешневой, ненакормленному вовремя голубю, ангельской голытьбе,

неизвестно кому, обреченному воздуху, сумасшедшей сверхновой, светлая, и тебе.

“Обреченный воздух” здесь — не столько суверенный воздух стихотворца, воздух времени, в котором он жил, но и воздух культуры вообще. Вопросом о возможности, о небессмысленности поэтической речи Бахыт задается в стихах, в неявной форме апеллирующих к двум товарищам по “Московскому времени” (живому и ушедшему):

И то — пора и мне мужать, рассматривать серьезно

пожитки собственные, в холщовый узелок

увязанные в прихожей. Поздно, поздно

бузить, предчувствовать, раскаиваться. Видит Бог,

что всяк, кичащийся иллюзией о даре

небесном, о восторгах юных жен,

не прав — ему, подобно псу, скворцу и прочей твари,

предел от века положён.

Но наиболее актуальным для Кенжеева на сегодняшний день, похоже, является разговор с Бродским, в котором перемешалось все: и благодарность, и неизбежная ревность, и некая подспудная тяжба. Замечательно, что тяжба эта осуществляется исключительно посредством поэтики, никогда не выходя на декларативный уровень. Так, за совершенно “бродским” зачином:

Молоток судьи, покрытый истершимся каучуком, декабрьский свет

из окна запыленного, мантия, попахивающая нафталином

или спекшимся электричеством, твердое “да” и сухое “нет”... —

следует неожиданное: “Если полынь горька, то и смерть крепка…” — и далее головокружительный пассаж, в котором смешались и “народовольческие удальцы” “в величьи своем былинном”, и “досужие суфражистки”… Все это совершенно фантастическое стихотворение вообще оказывается написанным как бы от лица отца Франца Кафки.

Нечто подобное происходит и в вызывающе перекликающихся с “Письмами династии Минь” стихах о глиняной армии императора Цинь-Ши-Хуанди:

…Шесть с лишним тысяч, терракотовых, молодых, безо всякой вины

простодушно закопанных в могильную землю у подножья Великой Стены.

Но непосредственно за этим следует свое, суверенное и своевольное:

Так называлась свиная тушенка без имбиря, но с чесноком и лавровым листом,

что в период великой любви меж Цинь-Ши-Хуанди и белым царем

пересекала Амур в контейнерах, на пыхтящих паромах. Чем мы с тобой

за нее расплачивались — ураном ли? юностью? уссурийской морской травой?

Вероятней всего, ничем. Жестяные банки, ящики, покрывающий их тавот —

для тиранов — пустяк…

Разговор с Бродским находит свое разрешение в замыкающем книгу цикле венецианских стихов. Стихи эти продиктованы любовью и признательностью: “И я хотел бы жить в твоем раю — в полуподводном облачном краю”. Венеция здесь, оборачиваясь той самой “провинцией у моря” из хрестоматийного стихотворения, одновременно вызывает в памяти маленький порт “в глубине Адриатики дикой” — из переведенного Бродским же стихотворения Умберто Саба.

В стихах венецианского цикла Кенжеев демонстрирует конгениальность, виртуозное проникновение в поэтику своего адресата:

В этих влажных краях сон дневной глубок, словно блеск канала в окне.

Отсырел мой спичечный коробок с предпоследней спичкой на дне.

Что мне снилось? Север. Пожар. Раскол. Колокольня стоит точильным бруском.

Додремал до оскомины, до печали — той, вечерней, которой названия нет.

Гонит ветер с моря закатный свет. Сколько лет уже ангелы не стучали

в нашу дверь. В этих влажных, узких краях, где шарахаешься на стон

колокольный, любой православный прах превратится в глину, любым крестом

осеняя тебя из своей подводной колыбели, я знаю, что жизнь крепка,

словно слепок с вечности, — но рука стеклодува движется не свободно,

а расчетливо, покрывая хрусталь ночной пузырящейся волглою пеленой…

Упоминание о “вечерней печали”, которой “названия нет”, вроде бы дает и без того уже очевидный ключ к общему названию книги: она о старении, о трезвом и мужественном его приятии. Но главным оказывается иное. Для всякого пишущего давно стало общим местом, что поэтика Бродского — при всей ее замечательности — путь тупиковый. Что он в поэзии “больше закрыл, чем открыл”, и использовать этот инструментарий без риска оказаться зачисленным в эпигоны попросту заказано. Кенжеев идет на этот риск — и побеждает. Замечательно, что победа эта (то есть победительное присвоение чужого инструментария) происходит в тот момент, когда разговор с Бродским как-то естественно и незаметно перетекает в разговор с Данте, а следом за ним — со всем сонмом предшествующих и грядущих поэтов:

Пусть вместо моря плещет ветер синий

по горным тропкам. Словно наяву,

следи за кронами качающихся пиний

и не молись ни голубю, ни льву.

И где-то в виннокаменной Тоскане

жизнь вдруг заговорит с тобой сама

о смысле ночи…