Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)

Никаких “настоящих” картин у Элиаза не было. В задней комнате за комодом стояли лицом к стене несколько полотен, задуманных и начатых еще в художественном училище, но все они были не закончены и на продажу не годились. Из года в год Элиаз обещал себе, подкопив достаточно денег, закрыть галерею надолго и взяться за дело всерьез. Но теперь он вспоминал об этом все реже, да и денег “достаточно” до сих пор не бывало.

Когда-то Элиаз твердо знал, что у него есть талант. Все позднее детство и юность он учился рисовать. И в армии отслужил с нетерпением, так у него чесались руки начать по-настоящему. После армии отец, тоже убежденный в призвании сына, дал ему денег на поездку по Европе. И что-то застопорилось в Элиазе. В Испании и Франции он ходил из музея в музей, смотрел на знакомые по репродукциям шедевры и говорил себе, что учится и наслаждается. Но у него пропал сон и аппетит, по ночам его охватывала необъяснимая тревога, начали дрожать руки. Он поломал весь график своего путешествия, решил оставить Голландию и Германию на другой раз и через Италию ехать прямо домой.

Доконала его Флоренция. Еще пока он смотрел на Микеланджело, было терпимо. Скульптуры были прекрасны, но они не предъявляли к нему прямых требований, не возбуждали тоскливого чувства неисполненного, и неисполнимого, долга. На картины же он смотрел теперь затуманенным взглядом, словно вприщурку, оберегая себя, пока впереди не замаячила “Весна” Боттичелли.

Элиаз с облегчением убедился, что картина куда хуже, чем представлялось по репродукциям. Там, где он ожидал увидеть сверкающие радужные переливы, были тусклые, темные, серовато-зеленые краски. И Элиаз, полагая себя в безопасности, ненадолго, совсем ненадолго, позволил себе посмотреть во все глаза, чтобы убедиться получше, как чрезмерно, как незаслуженно перехвалена эта тусклая, темная живопись. Он отдернул пелену с глаз, и в ответ на него глянули бестрепетные, беспечальные, муже-женственные лица весенних ангелов. Они улыбались Элиазу, но не звали его к себе. И краски были, они струились и играли там, в блаженном нездешнем мире, запечатанном давно истлевшей кистью. И Элиазу не было туда входа. Не печалься, утешали ясные лица, живи без нас. Может быть, ты найдешь свою собственную печать и замкнешь ею свой собственный малый бестревожный мир... Может быть...

Но Элиаз знал, что быть этого не может. Вернувшись домой, он ничего не сказал отцу и по-прежнему занимался живописью, просто потому, что ничего другого не умел, а переучиваться теперь, после стольких лет, было стыдно, да и лень. И через некоторое время он набил руку в изображении иудейских холмов, улочек Старого города, красных черепичных крыш и молящихся хасидов у Стены Плача, усвоил кое-какие приемы обращения с потенциальными покупателями, отделился от отца и зажил теперешней своей жизнью.

Ближе к вечеру, после пяти, вдруг подвалил народ. Человек десять толклись в небольшом пространстве галереи, и Элиаз снова встрепенулся, заметив среди них подходящую пожилую американскую пару. Он даже начал было кружным путем подбираться к американцам, но те, словно учуяв его намерение, быстро ушли. И другие скоро разбрелись, ничего не купив. Осталась лишь одна девушка, внимательно и последовательно переходившая от картины к картине. Явно не местная, однако происхождение ее Элиаз уловил не сразу. Стало опять скучно, и Элиаз начал подумывать, не плюнуть ли на утренних американцев, ведь скорее всего не придут, закрыть да уйти в город, посидеть с приятелями в баре, попить пива. Но тут девушка повернулась к нему. Толку от нее, судя по виду, быть не могло, на всякий случай Элиаз пробормотал:

— Вы хотели что-то спросить?

Девушка сказала что-то неразборчивое, пришлось подойти к ней поближе, и тут же стало ясно, кто она такая. Мало того что толку от нее быть не могло — люди этой категории вызывали у Элиаза некоторую неприязнь. Правда, прямого дела с ними иметь ему не приходилось, но за последние годы они появились повсюду, со своими расплывчатыми лицами, на которых лежала печать настороженного недовольства, со своей неправильной одеждой и неправильной речью, со своими редкими, неуклюжими попытками войти в контакт — иногда они заглядывали к Элиазу, однако он инстинктивно старался держаться от них подальше. Он и сейчас предпочел бы уклониться, но девушка неуверенно смотрела ему в глаза и опять что-то говорила. Кажется, спрашивала цену картины, у которой стояла. Элиаз коротко ответил, девушка тут же указала на другую картину и задала тот же вопрос. Элиаз уперся ей глазами в переносицу и назвал первую попавшуюся цифру.

— А эта? — с мышиной настойчивостью повторила девушка. Она вообще напоминала Элиазу мышь и вызывала такое же раздражение.

— Купить, что ли, хочешь? — буркнул он, направляясь к двери в заднюю комнату. — Ну, давай пиши чек, отдам за полцены любую.

Девушка проговорила ему в спину целую фразу, и среди неприятно-мягких, искаженных слов он расслышал два отчетливых: “Россия” и “художница”. Судя по всему, девушка говорила, что в России она тоже была художницей.

“Тоже художница”... Художников Элиаз когда-то боялся и стыдился, но это давно прошло. Художники не бывали в его галерее и не видели того, что Элиаз называл живописью только в присутствии простодушных американских туристов либо гостей из земледельческих поселений. Так эта, значит, “тоже художница”? Ах ты мышка настырная, цены выведывает, тоже, глядишь, научится говорить клиентам “мои настоящие картины я покажу только вам, без посторонних”... Ну ладно, решил Элиаз и повернулся опять к девушке:

— Ты пить чего-нибудь хочешь? Горячего, холодного?

Та залепетала что-то отрицательное, сделала как будто движение к выходу, но Элиаз взял ее за руку и потянул к задней комнате:

— Идем, идем. И картины тебе свои настоящие покажу. Картины, пикчерс, риэл пикчерс, капишь?

В задней комнате девушка вроде бы немного успокоилась и тут же заходила от пыльного гипсового бюста Веспасиана к пыльному мольберту, где стояло нечто начатое и забытое годы назад, осматривала всё с той же, замеченной Элиазом еще в галерее, последовательностью и внимательностью, не пропуская ни одного предмета — ни разбитого комодика, заваленного засохшими красками и кистями, ни прислоненного к стене помятого медного подноса, ни даже колченогой табуретки, на которой лежали заношенные джинсы и футболки Элиаза. Обошла, словно не замечая, лишь неубранную тахту, занимавшую треть комнатного пространства. Добравшись до газовой плитки, на которой Элиаз варил кофе, она повернула назад, заново постояла у каждого предмета и наконец остановилась у двери, скрестив ноги и обняв полуголые плечи руками. Элиаз разлил кофе в кружки, одну кружку оставил на краю плитки, а вторую взял с собой и, растянувшись на тахте, пристроил ее у себя на груди.