Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)

В самой Москве, белдня среди

Оболтусы неумной бражки

Антиглазковские статьи

Печатали в многотиражке,

Мелькало много разных лиц.

Под страхом исключенья скоро

От всех ошибок отреклись

Последователи Глазкова...

Я поругался с дурачьем

И был за это исключен.

Говоря о движении “небывалистов”, Винокурова вводит в исследовательский оборот многие ценные материалы, в том числе тексты товарищей Глазкова по группе: Ю. Долгина, Е. Веденского, В. Баженова и других, само наличие которых резко корректирует идею “исключительных переходных явлений” (задушенная социумом, поставангардная поэтика тем не менее в потенции была актуальна для целого пласта молодежи конца 30-х).

Такая позиция Глазкова имеет и другое измерение — а именно статус “законного наследника” русского авангарда, “легитимно” переданный молодому поэту Лилей и Осипом Бриками. Не столько реальные последствия этого, сколько самоощущение поэта делают подобную передачу фактом непрерывности поэтического движения.

Известна роль Глазкова как родоначальника самиздата (первоначально — “Самсебяиздата”), одной из центральных институций русской неподцензурной словесности. Но и этот метод “альтернативного бытования текстов” был задан наследственно, имея в своем основании глазковское машинописное избранное, составленное Бриками и иллюстрированное графикой известных художников (среди которых были Александр Тышлер и Давид Штеренберг). С очевидностью, Брики ориентировались в этой ситуации на авторские книги русских футуристов. Таким образом, наследование самиздата книге русского авангарда предстает не типологическим, но прямо генетическим.

Трагическая эволюция Глазкова — от независимого поэта, не имеющего доступа к типографскому станку, к “разрешенному” поэту, штампующему крайне слабые книги, — интерпретируется Винокуровой (совершенно, с моей точки зрения, справедливо) как вынужденный, но концептуализированный “юродский” жест, содержащий в самом дурном качестве “советских” текстов пародирование советской поэзии. Подобный “вынужденно-трикстерский” ход предстает совершенно отдельным, оригинальным методом противостояния системе.

Наконец, важнейшим представляется последний параграф книги, где исследовательница показывает перспективу глазковского метода — в творчестве Всеволода Некрасова и Дмитрия Александровича Пригова. Здесь можно было бы назвать еще несколько имен (хотя бы Игоря Холина, Эдуарда Лимонова), но и само выстраивание исторически непрерывных связей от исторического авангарда к поставангарду видится ценным и перспективным. Фигура Глазкова в этом смысле важна не только медиацией, но и определенной перекодировкой смыслов, в рамках которой традиция, изменяясь, сохраняет свой энергетический потенциал.

Данила ДАВЫДОВ.

1 Айзенберг М. Взгляд на свободного художника. М., 1997, стр. 47.

Преображение любви

Б. Н. Тарасов. Историософия Ф. И. Тютчева в современном контексте. М., “Наука”, 2006, 159 стр.

А. Г. Гачева. “Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется…”

(Достоевский и Тютчев). М., ИМЛИ РАН, 2004, 640 стр.

В годы расцвета своего писательского дара, после завершения романа “о положительно прекрасном человеке”, Достоевский мечтал о создании совместными усилиями писателей и публицистов некоей всеохватной “великой национальной книги”, способной “послужить к возрождению самосознания русского человека”. На появление “настольной” “книги книг”, которая стала бы “зрелым плодом русского народного самосознания”, надеялись и Тютчев с А. Майковым. За минувшие с тех пор почти полтора столетия главами этой книги стали в первую очередь их собственные сочинения, труды их друзей и современников — И. С. Аксакова, А. С. Хомякова, Ю. П. Самарина, а потом можно называть авторов от С. Н. Булгакова, Г. П. Федотова, В. В. Зеньковского до М. М. Бахтина, С. С. Аверинцева, А. В. Михайлова.

Книги Б. Н. Тарасова и А. Г. Гачевой я тоже ставлю в этот ряд. И не боюсь при этом упреков в смешении жанров или нарушении иерархии: русская мысль всегда была сильна двумя крылами — художественным (воспроизводящим мир во всем его метафизическом объеме) и философским (воссоздающим логосную основу бытия в ходе анализа реального и художественных миров). Были эпохи доминирования одной из форм познания — к примеру, “золотой век” русской классики; сейчас художественное познание, к сожалению, в большом упадке, зато философское и филологическое (для меня они неразрывны) набирает все большую силу. Доказательством служат — беру наиболее близкое по роду занятий — исследования В. С. Непомнящего, С. Г. Бочарова, И. З. Сурат, И. И. Виноградова, моих коллег-достоевистов (здесь сегодня работает такое замечательное поколение, что список получился бы длинным). Доказательством являются и работы Б. Н. Тарасова и А. Г. Гачевой.

Уже с первых страниц книги Тарасова задан лейтмотив: прояснить, как Ф. И. Тютчеву удавалось все основные события русской и мировой истории рассматривать с точки зрения вечности, что открывает он при этом и насколько нужны нам сегодня эти открытые им смыслы и эта “дальнозоркая” методология познания. К сотворцам подобной методологии помимо Тютчева можно, бесспорно, отнести и Достоевского, и Пушкина, и Гоголя (если ограничиваться только корифеями ХIХ века). Перед исследователями их провиденциального творчества неизбежно возникает вопрос (нашедший отражение в недавней полемике между Б. Тарасовым и С. Бочаровым на страницах “Нового мира”, полемика эта стала частью рецензируемой книги): как должны мы сегодня, спустя полтора века, трактовать их пророчества, можем ли мы судить о степени их осуществленности и давать им оценку.

По мнению С. Бочарова, “главная идея его [Тютчева] о России и Революции потерпела историческое поражение в 1917 году”, нынешнее время свидетельствует о крахе всех упований Тютчева на будущую всеславянскую объединительную миссию России и ее ведущую роль в мировой истории человечества (“И что нам делать теперь с идеей славянского мира, глядя уже не только на Чехию, но и на Украину?”). Такой же вопрос встает часто и перед исследователями Достоевского. Сколько саркастических суждений приходилось читать по поводу его предсказания о том, что социализм победит в Европе, волна социалистических и коммунистических переворотов накатится на Россию и разобьется о единство ее народа: “Тогда все рухнет об Россию, вот тут мы должны быть целы и выставим Православие”. И никто из позволявших себе иронию или скепсис по отношению к пророческому дару Достоевского не давал себе труда задуматься: а может, слова Достоевского относились не к началу ХХ века (происходившее в России в 1917 — 1922 годах менее всего было похоже на реализацию марксистской и вообще западных революционно-просвещенческих доктрин, а скорее — в своей основе — на мучительную попытку устроить Царство Божие на земле, со всеми последствиями этого страшного искушения), а к его середине, когда победивший во многих европейских странах национал-социализм (вот уж где были созданы действительно замечательные условия для собственных трудящихся — в Германии и Италии 30-х годов прошлого века!) ринулся на Россию и разбился о единство и невиданный героизм и самопожертвование всего народа, сформированные (пусть к тому моменту и неосознаваемой отчетливо многими) православной духовной традицией. То же относится и к нынешнему положению России в славянском мире и в мировом геополитическом пространстве. Русские писатели и мыслители предыдущих веков, действительно рассматривавшие историю с точки зрения вечности, вплоть до апокалиптических времен, не заслуживают того, чтобы мы давали оценку их выводам и предвидениям из узкой клеточки сегодняшнего дня.