Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)

Звезда, звезда!

Приди

Среди

Золоторунных

Облаков,

Огней,

Теней

И тихострунных

Ветерков!3

У Вяч. Иванова:

....................................

Нет яркому Солнцу,

Свободному свету,

Неоскудному свету,

Созвучья иного,

Чем темное,

Тесное,

Пленное

Сердце,—

Сердце, озимое семя живого огня!

....................................

Или у Хлебникова (стихотворение “Малюток / В стае чижей…”):

.......

Зная

Знои

Синей

Сони.

Если историк русской поэзии задастся вопросом об истории русских сверхкратких размеров, то он сначала вспомнит двусложные ямбы Пушкина, Баратынского, Языкова и Полежаева. Но строки в одну двусложную стопу в этом случае чередуются в тексте со строками большей стопности. Пушкинский Гвадалквивир, напомню, “Шумит, / Бежит”. На этом контрасте и основан эффект текста.

Нет, поэтика Кононова напоминает оды из односложных слов, составлявшиеся в XVIII веке. Самая запоминающаяся из них — это сочинение Алексея Ржевского “Как я стал знать взор твой…” (1761). Стихотворение вновь открытого в 1927 году Г. А. Гуковским4 поэта стало едва ли не дежурным примером этой практики. Секрет его состоит еще и в том, что в принципе его можно проскандировать всеми известными русскими размерами, в то время как на самом деле оно силлабическое, каждая строка состоит из 6 слогов. Длина одностопных строк может быть даже пятисложной, как в переводе Вяч. Иванова из Терпандра. В непереводной поэзии русского модернизма, и это второй смысловой ориентир, — стихотворение Цветаевой “Возвращение вождя” (С. Эфрона) из сборника “Ремесло”:

Конь — хром,

Меч — ржав.

Кто — сей?

Вождь толп5.

У Цветаевой был последователь. На ее текст эмигрантский поэт Юрий Иваск откликнулся стихотворением “Вождь…”:

Вождь

трезв бодр

щедр добр

вождь

трезв — чистый ключ

бодр — белый день

щедр — ясный луч

добр — дуба сень

вождь

трезв бодр

щедр добр

вождь6

Интересно, что Иваск непривычно графически оформил стихотворение, разместив его по центру страницы, чего нет у Цветаевой, но чем часто пользовался Ржевский, среди прочего писавший и “фигурные стихи”7. Конечно, в рамках этой традиции надо рассматривать и сонет В. Ходасевича “Похороны” (1928), составленный из односложных слов по слову в строке и задуманный, по свидетельству Берберовой, как tour de force, но все-таки опубликованный в “Современных записках” (и ясно почему — сонеты из односложных слов распространены во французской поэзии):

Лоб —

Мел.

Бел

Гроб.

Спел

Поп.

Сноп

Стрел —

День

Свят!

Склеп

Слеп.

Тень —

В ад!8

Ср. у Кононова:

Мне,

Нам

Не

Там,

Где

Смерть,

Рдеть

В треть

Тел

Двух.

Е!

Ух!

А!

О!

Там

Дно —

Круг

Нимф,

Букв,

Цифр...

Досужие забавы Ходасевича донесли до нас еще один неизбежный в рамках этой поэтики кунштюк. Пометы поэта на полях “Собрания стихов” 1927 года дают нам пример такой частушки “о матросе и бляди. Ритм: вихляние ее зада”:

Ходит пес

Барбос.

Его нос

Курнос.

Мне вчерась

Матрос

Папирос

Принес9.

Ходасевич имитирует вихляние зада проститутки через правильное чередование усеченной строки двустопного ямба и строки, состоящей из хореической стопы. Кононов чередует ямб с хореем, и опять-таки на всем пространстве текста:

Всё-всё

Разве

Сползет

К язве

От врат

Узких,

Где брат

Тузик

Мил друг

Песик

Без мук

Сносит

Как ночь

С тела

Рвет скотч.

Сделал

Всех их

Миша…

И стих

Пышет

И бьет

Левой

В живот

Девы,

В ее

Влажный

Буек

Дважды,

Потом

В щелку

Листком

Шелка.

Частушка — не единственная ассоциация с малыми жанрами фольклора. В сборнике Г. Чулкова “Кремнистый путь” есть стихотворение “Звуки труб / Унылые, / Тени дум / Постылыя! / В прах метнитеся, / Испылитеся! / Я — разгневанный, / Окровавленный; / Я — измученный, / Я — раздавленный. / Стоны труб / Унылые, / Тени дум / Постылыя! / Испылитеся, / В прах метнитеся”10. Совершенно как “козлятушки, ребятушки, отворитеся, отомкнитеся” — значит, у коротких размеров было еще такое, песенное, измерение.

Для Цветаевой ее экспериментальный текст можно понять не как подражание манерным литературным играм XVIII века, но как квинтэссенцию одной из сторон собственной поэтики — поэтики рубленых вскриков. Беру наугад:

— Прельстись!

Пригубь!

Не ввысь,

А в глубь

Веду…

(“Памяти Т. Ф. Скрябиной”11)

Стихотворение Кононова “Свят…” напоминает Цветаеву:

Свят

Господь!

Стяг

Свей в плоть,

В жгут,

В трос, в хлыщ, (по всему напрашивается “хлыст”. — Г. О. )

В трут,

В сто тыщь.

Разумеется, все эти опыты так или иначе неизбежно несут отпечаток эксперимента. Это отчетливо тематизировано в сонете Валерия Брюсова “Тема предчувствий” (1894), который приводит М. Л. Гаспаров в качестве одного из примеров сверхкоротких размеров:

Зигзаги

Волны

Отваги

Полны,

И саги

Луны

Во влаге

Слышны!

Запрета

В искусстве

Мне нет.

И это

Предчувствий

Сонет12.

Запреты в искусстве окончательно преодолели футуристы, отдавшие вслед за своими западноевропейскими собратьями дань сверхкратким размерам.

Можно сказать, что смысл этого жеста с точки зрения литературной традиции — пограничность. Стихи, написанные сверхкраткими размерами, воспринимаются либо на границе национальной литературы (как “переводные”), либо на границе лирического признания (как “экспериментальные”), либо вообще на границе литературы (как “фольклорные”). Хочет того поэт или нет, читатель это невольно распознает. Но я думаю, что Николай Кононов этого хочет.