Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)

В этом смысле своего рода чудом может считаться появление из этого аморфного бульона нескольких вполне целостных или по крайней мере устремленных в одном направлении кружков, таких, как лианозовцы или группа Черткова в Москве, “ахматовские сироты” или “филологическая школа” в Ленинграде. Здесь принципиальна не только общность биографии, но и наличие неких стержневых, централизующих фигур. Для одних это были авторы старших поколений — Анна Ахматова, Евгений Кропивницкий, для других — “гуру” из собственного поколения, например Станислав Красовицкий и Леонид Чертков. “Филологическая школа” в этом смысле занимает промежуточное положение: альтернативное название объединению дали имена Михаила Красильникова и Юрия Михайлова, которые были старше своих соратников всего на три-четыре года (что, впрочем, в юности может означать принадлежность к разным поколениям).

Почвенно-футуристические перформансы позднесталинской эпохи Михайлова и Красильникова со товарищи, описанные в эссе Льва Лосева и Владимира Уфлянда (краткий их пересказ испортит эффект, поэтому рекомендую читателям обращаться к первоисточнику), при всей своей аполитичности вступали в противоречие с эстетической догмой и, что особенно важно, поведенческой нормой (младоавангардистам пришлось поплатиться за это, в том числе и лагерями). Сам пафос непохожести не мог не образовать круга, избранные стилистико-поведенческие образцы, связанные в первую очередь с русским футуризмом, предопределяли дальнейшие литературные стратегии: “Это, в общем, удачно сложилось, что тов. Сталин назвал Маяковского „лучшим, талантливейшим…”. Если бы в 1930 году застрелилась Ахматова, и к власти затем пришел бы Бухарин, и А. А. была бы названа „лучшей, талантливейшей поэтессой нашей советской эпохи” <���…> — это был бы более трудный путь для выживания культуры: лучше через будетлянство и кубофутуризм добраться до Ахматовой и Мандельштама и всего остального, чем любой другой путь. Русский футуризм заражал приобщавшихся воинственностью, установкой на эпатаж, то есть необходимыми душевными качествами, а русский формализм (как теоретический сектор футуризма) обеспечивал универсальный подход, метод, систему” (Лев Лосев). А то, что формирование этого круга было связано с филфаком ЛГУ, прибавляло особую, академическую специфику поэтике круга Красильникова — Михайлова.

И здесь нельзя не отметить чрезвычайной удачности наименования “филологическая школа”, появившегося с легкой руки Константина К. Кузьминского в первом томе его знаменитой “Антологии у Голубой Лагуны”. Изначально здесь подразумевалась, видимо, именно локализация на литературной карте Ленинграда (подобно столь же бестрепетно произведенной “геологической школе”, включавшей поэтов-горняков и, конечно же, никак не имевшей продолжения в предложенном формате). Но, как многие этикетки такого рода, рожденные за пределами собственно определяемого круга, наименование оказалось передающим саму суть групповой поэтики.

Возникает, однако же, вопрос, связанный с определимостью этой самой групповой поэтики как целостного феномена. Ориентация на футуристические традиции, авангард, языковой эксперимент — вещь для “филологической школы” безусловная, но также характерная и для лианозовцев, и для “чертковцев”, и для Геннадия Айги, и для Владимира Казакова, и для несколько более поздних “хеленуктов”. Можем ли мы найти здесь нечто более глубинно общее? Для ответа на этот вопрос следует кратко охарактеризовать поэтов “филологической школы” — авторов рецензируемого тома.

“Старшие” поэты группы, Красильников и Михайлов, пожалуй, предстают авторами и наиболее “неиндивидуальными”, в наименьшей степени обладающими эксклюзивной поэтикой. Впрочем, надо помнить, что в данном случае мы имеем дело не с полным корпусом текстов, но, увы, с осколками их наследия.

Михаил Красильников (1933 — 1996) может быть назван одним из первых авторов-соцартистов, инвертирующих официозные темы и мотивы, вскрывающих их выморочность не через прямое отрицание, но — сталкивая несовместимые контексты, предлагая своего рода “интонационную критику” советского дискурса: “Так был агностик опозорен, / Который мудрость Канта вызнал. / Мужик глядел на вещи в корень / С позиций материализма”. Однако этот метод Красильников переносит и на внесоциальную лирику, по сути дела, выступая в качестве метафизически ориентированного примитивиста:

Огню присуща резкость фресковая

Со стен потомков инков.

Дрова надорванно потрескивают

В подобье поединка.

Когда они бороться кончат

И выгорят в золу,

Воспоминанья станут тонче

О пустоте разлук.

Огонь угаснет понемногу,

И он уснет, огнем растроган.

Потом проснется и пойдет он

В ночную смену на работу.

С наибольшей отчетливостью футуристические корни “филологической школы” проявлены у Юрия Михайлова (1933 — 1990). Тотальность звукописи (порой изощренной, порой несколько вычурной), экзотизм рифм, самодостаточность ритма отчасти напоминают авторов “футуристического маньеризма”, таких, как Семен Кирсанов. Однако это впечатление обманчиво: для Михайлова самодвижение слова предстает не экспериментом (за исключением, впрочем, сугубо игровых михайловских текстов), но глубинной герметической работой, формой философского познания:

На темно-коричневый саксофонов фон

Вазу изумрудную ставил вибрафон,

Тромбонист укладывал в вазу кирпичи,

Контрабас хоккейные в них швырял мячи.

Пианист насыпал золотых монет.

Лепетал расслабленно розовый кларнет.

А труба с сурдинкой, запахнувшись в мех,

Продолжала хриплый, суховатый смех.

............................................

Интересно, что у двух эпонимов группы отчетливо заметны две, казалось бы, противоречивые, разновекторные тенденции, ставшие тем не менее формообразующими для поэтики “филологической школы” в целом: примитивизм и герметизм.

Классиком примитивизма среди поэтов круга Красильникова — Михайлова принято считать Владимира Уфлянда (род. в 1937), между прочим, одного из инициаторов настоящего издания. Его тексты, бывало, сопоставляли и с “барачной лирикой”, и с опытами концептуалистов (в особенности Дмитрия А. Пригова); так же, впрочем, общеизвестно, что Бродский назвал его своим “учителем”. Между тем Уфлянд близок именно Красильникову в работе с “коллапсирующими контекстами”: не суровый гиперреализм Игоря Холина, не приговское тотальное умыкание в никуда всякого стиля, но и не тяжеловесная философическая ирония Бродского, но самостоятельность речевого жеста, его остранение не через абсурд, но через неадекватность позиции, своего рода “дурашливость” лирического “я” (вспомним и “эпос” Уфлянда, “Рифмованную околёсицу”, восходящую к балагану, к райку): “Крестьянин / крепок костями. // Он принципиален и прост. // Мне хочется стать Крестьянином, / вступив, если надо, / в колхоз”. Концепция такого рода примитивизма — в его неконцептуальности, неуловимости, недоведенности до методологически отточенного письма, невозможности определить градус авторского пафоса или авторской иронии: