Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2009)

“Сделал все что мог и даже чуть более — прожил одновременно несколько жизней, красивых и насыщенных. Собственно, это само по себе и есть важнейший результат, дай бог каждому. А то, что при этом еще и целую книжную полку написал, — тоже неплохо. К полке этой, разумеется, можно относиться по-разному, любить или плеваться, однако не заметить или пройти мимо этой полки (книжного шкафа, если со всеми переводами да переизданиями) пока невозможно”.

Дмитрий Бак. Сто поэтов начала столетия. О поэзии Алексея Цветкова и Олега Чухонцева. — “Октябрь”, 2009, № 6 .

“В позиции Цветкова не было бы ничего нового, если бы не ее метафизически застывшая нейтральность. Ни ницшеанского упоения пустотой, ложащейся под ноги сильным, ни вселенской тоски по исчезнувшему трансцендентному, ни экзистенциального упорства жить по идеалам в отсутствие их небесного обоснования. Ни, наконец, вселенского тоскливого мужества в „гудящем и осиротевшем мире” (Бродский)”.

“Не знаю, входят ли в круг чтения Цветкова Пауль Тиллих или Дитрих Бонхеффер, однако в стихах его зримо присутствует суровая подкладка новой протестантской теологии, зиждущейся на парадоксальной аксиоме: представление о божестве в современном мире может исходить только из обезбоженности этого мира, его отдаленности и отделенности от предвечных смыслов”.

“Чухонцев — поэт возвращения, мыслитель, всю жизнь думающий несколько первоначальных мыслей, не повторяясь и не полагая эти мысли в новые контексты. Скорее наоборот, заветное и важнейшее в стихотворениях Чухонцева с течением времени очищается от всего необязательного, служебного, факультативного”.

“Чухонцев — поэт, в присутствии которого меняется геометрия современного лирического высказывания, искривляются в силовом поле культурных контекстов привычные траектории чтения и понимания стихов. <...> Да, Чухонцев не создал собственной поэтики, но его негромкий отказ от разработанной и патентованно-оригинальной манеры письма — поэтик многих тяжелей”.

Владимир Березин. Аксенов в литературе. — “Русский Журнал”, 2009, 7 июля .

“Одной из отличительных черт советской (да и американской) прозы Аксенова всегда было подчеркнуто внимательное отношение к вещам. Он очень точен в названиях предметов, и особенно — одежды. Марки пиджаков и этикетки виски, все это — важная составляющая аксеновской прозы. В эпоху Москвошвея эти описания были не просто фрондой, это целый диалог настоящего, „классического” стиляги со своим поколением. <...> Но вот пришли иные времена, а с ними пришли иные племена — и в романах стало модно перечислять тряпичные марки (обязательно курсивом и на языке оригинала). Современный текст так и пестрит этими курсивными включениями, особенно книги так называемой „рублевской прозы”. Поэтика потребления заместилась чем-то другим, и Аксенов с его сверстниками оказались в роли мальчика из сказки, который подобрал в лесу ежика, но к весне ежик оброс чешуей и отрастил пару перепончатых крыльев”.

Текст был написан при жизни Аксенова.

“Беседы о малой прозе”. Авторская программа Леонида Костюкова. В гостях у ведущего Мария Галина. — “Литературное радио”, 2009 .

“ Мария Галина: Так же, как, скажем, в Бунине, в „Темных аллеях” — это примерно та же ситуация, потому что есть некий утраченный мифологизированный мир прошлого, который восстанавливается автором. И при всем при том, что эти рассказы кажутся, с одной стороны, неловко сказать, но эротическим бредом старика, поскольку довольно часто…

Леонид Костюков: Ну, это говорили.

Мария Галина: …немолодые люди начинают писать прозу, демонстрируя свою витальность, вирильность и т. д.

Леонид Костюков: Ну, хотя бы память.

Мария Галина: Или хотя бы память. Я не знаю, почему это происходит, — отчасти, возможно, в какое-то время сдает кора, она самая молодая структура головного мозга и самая уязвимая, остается древняя страшная подкорка, которая еще была у ящеров и змей. И она начинает рулить миром. То есть это голод, и страх смерти, и секс, основные самые, простые самые…

Леонид Костюков: А после восьмидесяти автор уже пишет спинным мозгом. <...>

Леонид Костюков: <...> „Темные аллеи” — я вижу в этом некоторое, ну, кроме всего, высшее достоинство Бунина, что ему все говорят, условно, как же вы можете со всем вашим гением в 43-м году, когда здесь фашисты, здесь Советская армия, писать что-то там о подмышках и т. д. А он, значит, как бы отвечает: — Вот Гитлер погибнет, Сталин погибнет, а это останется.

Мария Галина: Ну так оно и произошло <...>”.

Владимир Бондаренко. 50 поэтов ХХ века. — “День литературы”, 2009, № 7, июль .

“Решился, пока еще есть силы и пока газета „День литературы” со скрипом, но выходит, назло всем недоброжелателям продолжить подведение литературных итогов ХХ века. На этот раз хочу предложить читателям список 50 лучших русских поэтов”.

“Конечно, как заядлый русский патриот, я мог составить список 50 лучших, исходя лишь из своих патриотических воззрений. И это тоже был бы достойный список, от Александра Блока и Николая Клюева до Николая Рубцова и Юрия Кузнецова. Но надо ли осознанно обеднять нашу поэзию?”

Дмитрий Быков. Манифест трудоголика. — “Новая газета”, 2009, № 65, 22 июня .

“Я работаю постыдно мало и далеко не так хорошо, как мог бы. <...> Мы сегодня беспримерно снизили планку: 90 томов Толстого, 60 — Горького, 40 — Золя кажется даже не экзотикой, а фантастикой. Мопассан до сумасшествия прожил 40 лет и написал 40 книг, и с ума сошел не от переутомления, а от сифилиса. Полное собрание Розанова, до сих пор не законченное, уже насчитывает более 20 объемистых томов, и многое Николюкин опубликовал впервые. Я не знаю, на чьем фоне могу выглядеть гиперактивным. Если я кому-то мешаю — это не моя проблема. Мне не мешает никто”.

“Мысль о смерти побеждается только самогипнозом работы — все прочее пасует. <...> Все, кроме работы, ужасно бренно и бессмысленно, а любовь, нет слов, очень хороша — но особенно хороша тогда, когда у вас с любимой есть общее дело”.

Дмитрий Быков. Но во тьме не бывает теней. Почему умер триллер? — “Новая газета”, 2009, № 78, 22 июля.

“Традиционная декорация триллера — пустынность, дикость, романтическая заброшенность — для нас антураж убежища. Вспомним леоновскую „Пирамиду”, где странствующий священник Матвей Лоскутов прячется в 30-е годы на кладбище, ночует в склепах, и ему не страшно, а — спокойно, даже уютно. Страшно ему дома, где его может сдать сын родной”.