Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2004)

— Неве-еерный! — сказала, насмешливо жеманясь.

Петр Петрович повидал в жизни немало убогих изнанок. Но и он был сейчас сокрушен. Не чувствовал он ни комизма, ни — сказать иначе — гротеска этой вдруг обнаружившейся любви двух старых, зажившихся на земле людей. Лежали рядом. Какое-то время старый Алабин не мог даже шевельнуться… Парализовало. Душа, что ли, не хотела признать поражение. Душа молчала.

— Эй! А нельзя ли в нашей жизни побольше огонька, а?.. Не засыпай, милый!

При том что Петр Петрович, недвижный, лежал пластом. Огонька ей!

— Чего тебе, старая?

— Да ты было уснул.

— Не твоя забота!.. Сама уснула.

Она засмеялась:

— Я?

Она теперь норовила взобраться на него. Сесть… Вскочить… Не вполне понятно, что у нее на уме. Но она так смешно подпрыгивала. И юбка ее взметывалась, как вялый, дохлый флаг.

— Помале-еньку, — повторяла. — Помале-еньку…

Да уж, задача. Она дважды промахнулась, занося ногу… Как на могучего коня.

— Как на большого осла, а? — спросил он ее. — Тебе, старая, табуретку в помощь не дать?

— Чего?

Ладно. Он подвинулся, дав ей место… Хватит ей прыгать. Не блоха же!.. Ложись, старая. Давай уж. По-нашему, по-стариковски… Старуха тотчас все поняла. В обычной позе, рядом, чуть сбившись в живую кучку на постели, они попросту грели друг друга.

Петр Петрович сам с собой считал, что проявляет доброту. (Он лукавил. Он думал выждать и, как знать, еще разок обмануться ее юностью.) Он готов был и потрудиться ради такого… Жаль, водка ему глючить больше не помогала. Как оказалось, водка ни при чем.

Быть может, глюки были от раны в плече? Рана играет… Какая-то прилипчивая заумь попала из раненого плеча ему в мозг! И жирует там… Он представил в воспаленной голове тысячи тысяч микросуществ. Ну, и пусть их. Хорошо бы и дальше так... Он не испугался. Пусть бы эти глюки… Разлепил глаза, а с тобой снова Аня.

Он свесил руку к бутылке (допьет, уже не экономя). У самой ножки кровати. Вот… Недалеко!

— Нра-аавится тебе водочка! — протянула старуха.

И на этом протянутом “а-аа” он увидел ее рот. Какая там Аня!.. У бабки во рту ровно два зуба. А он-то думал — три.

Зато Аннета Михеевна была в полном кайфе. Она полеживала, почесывая пяткой обо что-то. Скреблась. (Там. В самом конце его кровати.) Как же долго! Интересно, правой пяткой или левой?.. Ух, стара ведьма! Стара и сластолюбива. Но уже без вдохновения. Слишком много прожила. Летать ленива… И к тому же она ничуть не спешила сварить, скажем, на обед супца…

Выбрался на улицу, на дорогу… От легкого головокружения Петр Петрович приостановился на обочине.

Уезжали последние. Из “девятки” выскочил Дудякин и зачем-то пожал ему руку. Должно быть, от волнения отъезда:

— Пока, Петр Петрович… Отбываем. Пригляди, если что.

— Ладно.

И тут все они, разом высовываясь из машин, замахали ему руками. Заспанные, зевающие... Всю ночь гулявшие, они вопили — пока, пока, оставайся, Петр Петрович! Ты, Петр Петрович, наш каменный божок, ха-ха-ха... Идол! Любимец женщин!.. Шиз бродячий! Оберегай наш поселок, Петр Петрович. Не дай напрочь разворовать дачи...

Старик шел сколько-то вслед, глотая пыль их машин.

Зато тихо... Зато Петр Петрович шел в тишине. Тишина оставалась ему.

Жар... Плечо стреляло новой, незнакомой болью. Петр Петрович, проснувшись, шевельнул в себе невнятную осторожную мысль.

— Не пугайся, — сказал знакомый голос.

Она, видно, очень тихо подсела к нему на край постели, — в точности так, как тихо и тоже на самый край подсаживался среди ночи к женщинам постаревший Петр Петрович. И, точно так же огладив его плечо, тронула грудь... Но боль в плече не задела.

Алабин оттолкнул ее руку — старая, сгинь. Уйди!

— О-о, какие мы сердитые! — И опять эта ее ласковая кривая ухмылочка.

Он отвернулся к стене.

— Серди-итый.

Алабин еще сдвинулся к стене (на большее не было сил). Но следом и она прилегла, прижалась… Он (спиной) слышал ее груди — обе как большие, холодноватые кочаны капусты. “Разве я не женщина?” — шептала она.

Он плохо соображал. Голова кружилась.

— Холод от тебя! Хватит! — Он резко сел на постели.

Желтые шары скакали перед его глазами.

— А щас! Щас! — Михеевна вскочила и на этот раз совсем по-старушечьи забегала и засуетилась.

Она набрасывала на Петра Петрович одеяла, старый полушубок, одежду, подушки, а его все знобило.

Она таки отыскала где-то в стариковских углах аптечку — дала ему аспирин — глотай, глотай!

— Пропотеть не боишься?.. Окно растворить?

Луны в окне этой ночью не было. (Уплыла. Уплыла, желтая!) Но и страха смерти как такового тоже не было. Старый Алабин не боялся по мелочам. Но почему-то сейчас ему не хотелось отключаться — он побаивался, что просто-напросто уснет, уже не проснувшись. Куда-то сгинет.

Знобило.

— Слышь, старая, — сказал он вдруг. — Я ведь, если браню… Каргой… Это ж для разговора. Как всякий старик всякую старуху… Каргой. Совой.

— Старой сукой, — подсказала она.

— Разве? Извини… Каргой. Это ж я по-свойски… Любя.

— Знаю. И не в обиде. Хе-хе-хе, — смеялась она.

Старикан впал в забытье. Час… Два… Весь день… И только снова к ночи сердце застучало, забухало, давая понять, что будем жить. И что пора бы сбрасывать с перегретого тела эту жаркую гору одеял.

Следующий возврат ее молодости был внезапен и слишком короток — минут, что ли, пять. Растерявшийся Петр Петрович ничего не успел. Он только трогал ее юные руки. Еще и воображение разыгралось. Его всегдашняя беда.

Воображение в такие его минуты — ярко-желтый янтарь. Осколок янтаря в море… Вот бы и лежать, как лежишь, на самом дне… Чтоб тихо. Чтоб сам по себе… Но куда там! Кусок янтаря разлегся и, можно сказать, расслабился. На слишком великолепном, прозрачном морском дне. На песке… Он там играл с лучом света!..

Старый Алабин вживую ощущал на себе и сам луч, и (в придачу) ласку колышущихся водорослей. Это так трепетно. Это теплый Гольфстрим. Ток струйной воды оглаживал старика. И нежили целых два куста водорослей. И еще 126 мелких рыбок, проплывая, щекотали его…

Возможно, она вовсе не читала его мысли, она их просто знала. Как свои.

— Ры… Ры… Рыбки! Ой!.. Ого-го!.. Ох-хо-хо!