Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2005)

— Хорош, хорош, молод, ладен, жена тебя хорошо содержит, докторскую защитил, знаю, знаю.

Серафима сидела без того тяжелого халата, в котором была на сцене. Парик и грим только подчеркивали ее моложавость: под накидкой угадывалось ничуть не постаревшее тело. Я тоже следил, как мог, за ней, амплуа основных героинь она мужественно оставила лет десять назад, но своих “старух”, оказывается, носит как награду. Вот это характер, вот это дар!

— Ну, рассказывай, рассказывай, — говорила она своим тяжелым голосом и знала, что, пока говорит, никто не осмелится даже словечка вставить. — Рассказывай, как учился, как защитил диссертацию.

При этом она не смотрела в мою сторону, а пристально и сосредоточенно вглядывалась в отражение своего лица в зеркале, держа наготове большую театральную пуховку с пудрой. Но я знал, что в ее демонстративный обзор попадаю и я — молодой человек сорока лет в чистых ботинках и с испуганными глазами.

— Вот профессором стал, — почти по-петушиному от смущения прокукарекал я.

— Во-он как! Про это мне еще не успели доложить. А детей у вас, значит, нет? У меня тоже нет, что делать, значит, такая судьба, надо примириться. Жена твоя поет хорошо, я ее слушала, когда она приезжала в Алма-Ату. Жалко, что ты не приехал, повидались бы. Я бы вас отвезла к себе на дачу, покормила мантами. Среднеазиатские пельмени, не зыбыл? Накормили бы, чекалка? — Серафима вдруг оторвалась от собственного лица и скосила глаза в зеркале на молодого человека.

Он уже доел грушу и аккуратно отирал пальцы носовым платком, выглядел он не слишком довольным. Меня в этот момент резануло: чекалкой — диким-диким, голодным шакалом — в свое время она называла и меня.

— А ты, кстати, чего сиднем сидишь? — повернулась Серафима вместе с тяжелым стулом к амбалу. — Ну-ка марш, принеси винца, эту встречу надо спрыснуть.

Когда мальчик встал и пошел, под ним, кажется, начали прогибаться половицы. Это ведь все было еще до реконструкции Малого театра. На меня он даже не взглянул. Откусок от груши, когда проходил мимо меня, пульнул в урну и вышел. Похоже, он что-то обо мне слышал раньше и теперь, молодой геронтофил, заревновал. У меня появилась возможность хоть что-то без свидетеля молвить. Я приготовил самую естественную и обаятельную из своих улыбок.

— А вы, Серафима Григорьевна, всех, как меня в свое время, чекалками зовете? В пьесе Вампилова...

— Читала, читала я Вампилова. Хочешь мне напомнить, как там одна профура всех своих любовников одним именем — Аликами — называла?.. Тенденция времени и особенность характера. — Она не приняла моей язвительности. Всегда, на сцене и в жизни, она брала инициативу в свои руки. — Ты дальше, сынок, рассказывай, рассказывай...

В этот момент прозвенел первый звонок, я решил, что преступная для шофера чаша минует меня, но тут же в дверях появился угрюмый омоновец с подносом, на котором стояли два бокала красного, как рубин, вина. Она опять меня переиграла, она хозяйка, она драматург этой сцены, она всем навязала свою волю.

— Бери, профессор, выпьем за встречу.

Тут я немножко растерялся: я за рулем, Серафима должна идти на сцену. Я-то, правда, еще неизвестно как доеду до дома, а вот то, что она, как всегда, под аплодисменты сыграет и в конце ее засыпят цветами, — я знал. Я выпил. Усмешечка пропорхнула по хорошо очерченным губам вынужденного официанта. Он принял у меня пустой бокал, поставил, как точку на письме, его на поднос, который держал в левой руке, а правой демонстративно — пожа-алуйста! — открыл передо мной дверь. Что там забродило в его бронированном черепе? Но Серафима продолжала держать ситуацию в руках. Ей никогда не нужно было напрягать голос, чтобы ее услышали в самых дальних рядах зала или где-нибудь в четвертом ярусе:

— Чекалка!

Мы оба, я и бронированный омоновец, как по команде обернулись.

— Ты! — Она пальцем отчетливо, как полководец в нужный пункт на штабной карте, ткнула в мою сторону. — В зал, на свое место. Даст бог, — голос чуть потеплел, — даст Бог, еще свидимся. Ты! — теперь уже в сторону набычившегося мальца. — Сидишь здесь, приглядываешь за порядком и ждешь Сулеймана Абдуллаевича. Все, ребята.

Она потянулась за висевшим на стуле капотом. Лицо ее вдруг как бы ушло, из зеркала глядела уже не Серафима, а знакомый по первому акту пьесы персонаж: мать, приведшая в богатый дом своего сына. Над тем, кто же такой Сулейман Абдуллаевич, я сосредоточиваться не стал…

Ни одну лекцию я еще так не читал, раздваивая, даже растраивая свое сознание. Веселенький слалом, когда говоришь про одно, вспоминаешь другое и еще прикидываешь, не следует ли кое-что опустить в присутствии нового слушателя. Этот слушатель, вернее, слушательница вела себя образцово: внимательно слушала, терпела идиотические вопросы, которые принялись задавать в конце лекции истосковавшиеся по духовности русские любители литературы. Мэр, господин Мёллер, удивился, он этого не знал: оказывается, Московский университет носит имя Ломоносова. Кто-то из моих бывших соотечественников высказал пожелание, чтобы Марбургский университет и Московский начали дружить. Тогда старая моя приятельница Барбара Кархоф уточнила:

— Университеты давно уже дружат. — Она несколько замялась и потупилась, потому что сама была лауреатом золотой Ломоносовской медали и ей, видимо, захотелось, чтобы об этом узнали присутствующие. Никто о медали, естественно, не слышал, даже мэр, а когда я объявил, все дружно похлопали.

Но жена доктора-химика, которая в силу природной наблюдательности знала слишком много, сообщила еще одну новость: сын декана филфака МГУ госпожи Ремневой недавно проходил стажировку в Марбургском университете.

— Он занимался химией и физикой, как Ломоносов? — пожелал уточнить бургомистр. — Или филологией, как его матушка?

Боже мой, какую замечательную физиономию организовала здесь хорошо информированная жена доктора-химика! Ответ был написан на ее лице и подтвержден приподнятыми плечами, укутанными в замечательную синтетическую кофточку акварельных тонов:

— Кажется, мальчик занимался еще и музыкой, а вот играл ли на барабане, я не знаю.

Были и другие вопросы, свидетельствующие о том, что мои слушатели интересовались предметом. “Были ли у Ломоносова потомки?” Да, единственная дочь Ломоносова была замужем за представителем одного из стариннейших аристократических родов России. Вопросы по Пастернаку касались его последней привязанности — Ольги Ивинской. Я, конечно, все могу простить великому человеку, но у меня свой взгляд и на эту женщину, и на те обязательства, которые возникают у мужчины, когда он более десятка лет прожил с женой, обстирывавшей и обглаживавшей его, создавшей систему, при которой он мог комфортно жить и работать. Я не очень хорошо отношусь к Ивинской. В определенном возрасте другая уже не имеет права уводить великого мужа от жены. Кого она любила: поэта или просто мужчину? Великий поэт может, конечно, любить кого угодно. Хорошо хоть не ушел из дома. Отвечая на вопрос, я привел эпизод из воспоминаний Василия Ливанова, семья которого знала семью Пастернака и следила за перипетиями назревающей драмы.