Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2005)

Ритуально-мистические картины, льющаяся реками кровь — реальная или воображаемая — в описаниях Е. Чижовой пугающе настойчивы. Маша в пафосе устрашения манкирующего своими обязанностями врача-реаниматолога размахивает перед ним скальпелем, а затем разрезает себе руку, мол, с тобой будет то же самое; с мардохейским злорадством празднует смерть старух-соседок, делая зарубки на их столе в коммунальной кухне и развеивая по ветру прах несчастных.

Где же найти управу на эти ставшие утомительными бесчинства? Уже не терпится, наконец, положить им предел. Невольно ловишь себя на мысли: “Поскорей бы уже что-нибудь случилось с героиней”. И тут вспоминается крючок с жирной многообещающей наживкой добротного детектива, на который был посажен читатель в начале романа: подложная анкета. Самое время выпускать тяжелую артиллерию. Послужной список противоправных деяний Маши-преступницы уже так вырос, что тянет если не на расстрельную статью, то как минимум на десяток лет лагерей строгого режима. Ну и, конечно, интересно, кто же предатель: ведь, кроме Маши и Иосифа, никто не знал о подлоге? и мотив предательства? …Пустые надежды, читатель. Товар опять окажется контрафактным.

Бренд “свои и чужие”. Разболтал Иосиф. Своей любовнице Вале, Машиной институтской подруге. А жениться на ней не захотел. Валя в порядке отмщения за поруганную честь и проплывшую мимо носа ленинградскую прописку, на которую она в глубине своей чистой и наивной души искренне рассчитывала, донесла на подругу. Но Машу к этому времени уже тяжело было взять голыми руками, поскольку благодаря своим разнообразным талантам она успела стать светилом научного сообщества, надеждой деканата и вообще выдающейся личностью. Единственное, чего не хватало воинству паука, чтобы сделать Машу своей, — ее предательства.

Под вольнолюбивого профессора Успенского уже много лет в недрах института неуклюже, но настойчиво велся подкоп. Маша должна бросить увесистый ком на его гробовую крышку в обмен на право жить на “общих” основаниях. Этого права она домогалась, пускаясь во все тяжкие, на протяжении всего романа. Вот, казалось бы, и долгожданный случай. Более того, профессор Успенский на краю своего крушения внезапно оборвал волчий маскарад и совершил человеческий поступок. Он без боя сдал кафедру в обмен на то, что делу Маши не дадут полный ход, что ей позволят перевестись на вечернее отделение и получить образование. Но не тут-то было. Маша недюжинным своим умом поняла, что профессор пытался сделать ее пешкой в собственной борьбе с государством. Он боролся за достоинство чистой науки: мол, я умру, но наука мой прах переживет, а кто заступит на место убитого бойца — не важно. Этот вариант Машу не устраивал. Она все хотела делать сама. “Жертва, которую он принес, была человеческой. Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой”. В Машиных глазах это сгубило профессорскую репутацию.

Маша остается одна во враждебном окружении и неожиданно понимает, что паук-палач и есть ее мудрый спаситель. “Паук… повернул вспять ее реку, которую она — своей глупой хитростью — направила в чужие берега. Доносом, написанным в паучью славу, совершился спасительный крен, а значит, именно за это она должна быть ему благодарна. Единственный, он рассудил правильно, словно с самого рождения знал ее правильный путь. События последних лет обретали новое качество — осенялись дальновидностью паука. …на всем лежала печать его игривого внимания: пресыщенный всеобщей покорностью, паук следил за ней свысока. Здесь, где больше не с кем по-человечески, ни один волос не падает помимо его воли. …он, пристально следящий за всеми, выбрал именно ее. Если так, не все потеряно. Главное — договориться с пауком”.

Кажется, покупательская тележка переполнена сверх меры. Пора двигаться к выходу.

Размышления в очереди к кассе. Но почему же вместо чувства удовлетворения терзает ощущение подмены? Ясно, что шопинг, как средство справиться с количеством и качеством предъявленных артефактов, себя не оправдал. Массовая культура имеет свои четкие стандарты, свои жанровые ограничения и критерии, которым роман совершенно очевидным образом не соответствует при том, что в нем встречаются среди прочего и ее патерны. Здесь же мы сталкиваемся с эстетикой “блошиного рынка” как метафоры подсознания, к которому неприменимы никакие критерии этического, культурного, рационального, логического порядка.

На блошиных рынках, как известно, можно найти массу ценных и пригодных в хозяйстве, да и просто оригинальных вещей, но вряд ли найдется человек, который захочет переместить его к себе в дом целокупно. Если же речь идет о романе, то критика здесь бессильна. Здесь должны работать специалисты другого профиля.

Анна Анненкова.

1 Вроде вот такой: “Панька коротко утерла лоб и сплюнула ЭТО слово. Она целилась в маму, но, отскочив, оно хлестнуло Машу по глазам и впилось в голову, как осколок. Зажимая пальцами рану, Маша бросилась в свою комнату…”

2 Роман “Лавра” в 2003 году.

3 См. следующий абзац, который привожу лишь в качестве примера авторского дискурса: “Чем дальше, тем неотступнее Маша думала о том, что все, случившееся с нею, объясняется тем, что в этом лесу, в котором ей довелось родиться, она принадлежит двум разным, враждебным друг другу, племенам”.

Санджар Янышев. Регулярный сад. Книга стихов. М., Издательство Р. Элинина, 2005, 92 стр.

Пруд с пейзажем, вложенным в него, как в паз. Пейзаж, повинуясь законам физики, перевернут. Деревья тянутся от корней — вниз, в небо, в которое свисают кронами. Или — наоборот, опираются на кроны, растут из неба? Перевернутый мир противится описанию. И речь о нем, чтобы быть честной, должна стать перевернутой речью: от начинающего перевернутый мир множества (листьев ли, веток или волос) пробиваться к его целому — смыслам, корням.

Ею нельзя ничего назвать, она даже не может начаться — любое “начало” будет “продолжением”: она обречена возвращаться к себе самой.

И когда читаешь книгу Санджара Янышева “Регулярный сад”, почти физически ощущаешь эту зеркальную опрокинутость отображенного ею мира и самой речи, звучащей как бы из глубины отражения — странно, причудливо, как музыка, записанная от конца к началу. Необязательные на первый взгляд слова, объединенные лишь пространственной сближенностью, вдруг, на глазах читателя, застывают в жесткую, регулярно-кристаллическую решетку смысла, обнаруживая неотменимость и неслучайность. Так возникает еще одна метафора, приближающая нас к разгадке заглавия книги, — лабиринт. Кажущийся хаос, зашифровывающий расчисленность авторского замысла, и одновременно — путь, ведущий читателя к обретению пред-явленного, но пока не обнаруженного порядка. Регулярный, стало быть, сад. Со всеми возможными для слова сад культурными, начиная от библейских, коннотациями.