Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2006)

— Да почти все! Пятилитровые! — Англичанка захотела плюнуть от досады, но вовремя вспомнила, что в храме плеваться не принято. Банки под огурцы они с Марьяной собирали уже полгода.

Англичанка покачала головой и произнесла:

— Принимает больных людей, а потом говорит, что непорядок. — Англичанка говорила об отце Леониде, но имени его не называла. — Парню в больницу надо.

— Подойди сюда, — сказала матушка Марьяна Воскобовичу ласково. — Возьми веник и совок и пойди все за собой аккуратно убери. И главное, не порежься.

— Ты что, совсем? — Возмущению Англичанки не было предела. — Он же вообще не соображает, что делает.

Недовольная Англичанка сама взяла совок с веником и отправилась в коридор, подметать осколки.

Воскобович сел на скамейку, взял рыбную котлету и начал есть.

Медленно и неумело, как будто делал это первый раз в жизни. Котлета была мягкая и вкусная. Воскобовичу стало немножко легче.

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Работает редактором в московском издательстве “Летний сад”.

Гамлет

Геннадию Айги.

Подмостки обернулись мышеловкой,

и занавес захлопнется вот-вот…

Речь поражает дьявольской сноровкой —

и стынет зал, лишь он раскроет рот,

чтобы явить свое устройство горла,

чтобы изречь очередную чушь…

Мысль ссохлась до модального глагола,

и пбочат список обреченных душ.

Он увлажняет горло той же смесью,

что ядом закалила сталь клинков…

Что есть искусство? — лишь борьба со смертью.

Как и любовь. Прочнее, чем любовь.

* *

*

Завместо чем уйтить в отвязку,

дабы не утерять лица,

пустырниковому отвару

дай настояться с утреца.

Не черт-те что, но в этой каше

ты, убежденный некрофил,

все чаще честно пропускаешь

жизнь через легкие, как фильтр.

И выдыхаемая нежить,

преображаемая в вязь,

не оправдает твой позднейший

уход в кладбищенскую грязь,

поскольку ни одна работа

не стоит, ежли по-людски,

глаз нерожденного ребенка,

слез мамы, батиной тоски…

* *

*

Вкруг зрачков золотистые точки.

То расплывчат, то жуток и точен

взгляд, кладущий меня на весы.

Он не западен и не восточен —

мириадами женщин отточен

и чуток по привычке косит.

Этот взгляд становился под вечер

то лиричен, а то недоверчив,

хоть затвержен зрачком наизусть.

Ты спроси у меня — я отвечу.

Речью вычурной жизнь изувечу

и по новой, как в омут, влюблюсь.

Ты спроси, из какого позора

прорастают стихи. Не из сора —

из тоски, из бессильных потуг,

из гордыни, ребячества, вздора…

Фортель детский. Минутная ссора.

Воздух йок — и светильник потух

если б разума — похоти темной,

скотства, ревности… Что ж, подытожим.

Ты спроси и сама же ответь:

правда, думаешь похоти только?..

Но и страсти беспримесной тоже,

и беспримесной нежности ведь!

В миг, когда, растворяясь зрачками,

языками, губами, руками

мы с тобой становились одно, —

в мерных паузах между толчками

я поверил, что жившее в каждом

отчужденье преодолено.

С любопытством, присущим ребенку,

я отслеживал лунную пленку,

застилавшую эти глаза

перламутром в преддверье полета.

Это было не празднество плоти —

но стремление вырваться за

косный круг представлений расхожих,

расщепивший на две непохожих

чуждых особи хаос людской.

Снять ментальный барьер, уничтожить

пустоту, просочиться сквозь кожу,

окончательно слиться с тобой!

Но такая попытка чревата

неизбежным — началом распада.

Так, застряв между явью и сном,

не въезжаешь, что это — расплата...

Детской дури во мне многовато —

я и сам понимаю давно.

Пусть нещадное это горнило

растворило меня, сотворило —

что тебе до мужских катастроф?

Ты очаг от разора хранила

и тихонько меня хоронила

под лавиной несказанных слов.

Есть у женщин недобрая сила —

любопытством начальным насытясь,

на разрыв апробировать связь.

Ты красива как прежде, красива

пуще прежнего. Слышишь, спасибо!

Не в претензии. Жизнь удалась…

* *

*

Глянешь дурашливо: небо как небо.

Льдистый бездонный провал.

Ты уже был там. А впрочем, ты не был —

так, временами бывал

то в самолетах, а то в неотложке;

в рифме, нарытой взасос…

Помнится, в детстве взмывал понарошку.

Только теперь все всерьез:

дернув стоп-кран, ты из “боинга” вышел —

вот и плывешь, аноним,

как Мартин Иден, все глубже, все выше —

к тверди, незримой иным.

Продолжение. Начало см. “Новый мир”, № 7 — 10 с. г.

Писатели

Писатели — это люди, заменяющие писанием все прочие отправления организма.

Писателями становятся, как правило, по ошибке.

Желание стать писателем возникает в детстве, когда человек ничего не знает об этой профессии.

Обычно им одержимы дети из простых семей. Взрослея, они встречаются с самыми разными людьми. Тут и геологи, и строители, и охотники, и химики, и рыболовы. Филателисты, шоферы, агрономы, начальники... Их дела ясны и вовсе не романтичны. А вот писателей, как правило, поблизости нет. Образ писателя формируется в условиях информационного вакуума под воздействием необъяснимой убежденности в том, что человек, умеющий расставлять слова на бумаге в таком порядке, чтобы их было интересно читать, заведомо превосходит других по всем параметрам.

С годами становится понятно, что писатели в жизни заметно отличаются от тех, что некогда бытовали в детском воображении. Оказывается, это обычные люди, затравленные финансовыми затруднениями и долгостроем воздушных замков, а пожить в настоящих Замках (см.) удается не всем, далеко не всем. Лучшие из них сознают, насколько они не соответствуют своему высокому званию. Когда их называют писателями, они смущаются, краснеют и не смотрят в глаза. Ясно и то, что пылкость давней юношеской любви к ним — всего лишь исключение. Подавляющее большинство народонаселения относится к писателям довольно прохладно, вовсе не склонно их боготворить и, напротив, всегда готово к пренебрежению, насмешке или напрасной зависти. На их счет можно услышать и самые крайние мнения. Так, один истопник требовал для всех писателей чохом высшей меры или, в качестве неслыханной милости, пожизненного заключения. “Трутни! — говорил он. — На машинке-то и я бы мог стучать, а вот ты хоть что-нибудь путное сделай!..”