Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2006)

Русской сказки гусиные крылья

нам такое сулят изобилье,

что и воздух покажется вкусен.

Бедной сказки домашние гуси,

Конашевича мир шерстяной

нас помирят надолго с зимой,

с переездом в трамвае холодном

и с зарей над каналом Обводным.

Мой любимый над сказкой склонен,

Петроградский район за стеклом,

на восточный манер испечен —

то-то пряничный, то-то смешон.

Приведенное стихотворение живущей в Израиле ленинградки Елены Игнатовой было написано почти сорок лет назад. Последние стихи в этой книге — десятилетней давности, последние слова — о живой, но ледяной воде (“Всхлипнуть, припасть к офицерской шинели…”). Игнатова, я думаю, — один из самых серьезных русских поэтов, в ее интонации мне никогда не слышалось никакой пресловутой игры . И, Господи, как мне по сердцу ее красивая и одновременно строгая религиозность! “Нет нам друзей на свете. Мы с тобою вдвоем. / Ты-то не помнишь — ангел долго кружил над жильем, / в легких руках — ребенок, губы — земли черней: / „Вот тебе дело в мире до завершенья дней”” (1972).

Виталий Дмитриев. Первая книга стихотворений. М., “Вест-Консалтинг”, 2006, 52 стр.

А вот “ленинградской колонне” “Московского времени”, как шутили когда-то его друзья, поэту и песеннику Виталию Дмитриеву игра совсем не чужда, только напоминает она порой игру печального шута, этакого, подобно прославленному Леониду Енгибарову, “клоуна с осенью в сердце”. С ним это всегда, даже когда он берется по ходу прогулки складывать частушки, мгновенно уходящие “в народ”: “…Прилетел из-за границы / Александр Солженицын / и сказал: „Такую Русь / обустроить не берусь””. И как же тяжело весит его давнее одностишие: “Мне не смешно читать журнал „Корея”…”

Издатель Евгений Степанов сам выбрал из дмитриевских стихов — на книжку, да навыбирал так, что Виталий удивился: “Он сделал меня каким-то уж очень хорошим”. А он и есть — хороший, не совсем питерский (с присущими этому условному определению художественными приметами и приемами), но пронзительный, очень московский лирик:

Все вернулось на круги своя,

наполняясь пространством и светом.

Что ж не чувствую разницы я

между Ветхим и Новым Заветом?

Я и рад бы войти в Интернет

или Бродского петь по-латыни,

только нет во мне этого. Нет

до сих пор и не будет отныне,

потому что последний мой лист

отшумел и чернеет по краю.

Потому что всю прежнюю жизнь

я с улыбкой уже вспоминаю.

“Стихи его, на первый взгляд простые и прозрачные, не чужды петербургской призрачности, их ровное дыхание обманчиво — за ним таится сдержанный крик Блока, тайный надрыв цыганского хора и сладкая горечь русского романса”, — написал о нем друг и соратник “по цеху” Бахыт Кенжеев, кстати, посвятивший Дмитриеву одно из самых горьких и нежных своих стихотворений “Погоди у порога…”.

Владимир Семенчик. Супер-мупер. Рассказы. Владивосток, “Рубеж”; Студия “ФортРосс”, 2006, 245 стр. (“Библиотека альманаха „Рубеж””).

Представляя вторую прозаическую книгу молодого еще сахалинского прозаика, критик Павел Басинский убедил себя в том, что “сахалинская школа” в прозе действительно существует: “Загадка, подозреваю, в некой стилистической раскрепощенности, помноженной на стилистическую же аскетичность”.

Эти почти молодежные сюжетные монологи и вправду отдают какой-то необязательной болтовней, но, приглядевшись, чувствуешь за ними руку шлифовщика. Семенчик, безусловно, романтик в самом что ни на есть ремарковском смысле, однако его бесшабашно-добрый герой и по-ремарковски же фаталистичен. Такую легкую, элегантную, чрезвычайно ритмичную прозу было бы хорошо читать по радио, не будь в ней обилия необходимого герою дворового жизненного “хулиганства”. Между прочим, в какой-то момент мне даже показалось, что у семенчиковского героя существует лирический же родственник — совсем на другой географической оси координат. Что-то вроде двоюродного брата. Ну, тут уж придется попеременно читать вслух стихи любимого мной киевлянина Александра Кабанова, так что оставим это дело каким-нибудь “интертекстуалистам”. Не знаю, кому как, а мне этот прозаический джаз очень даже катит .

Надежда Мальцева. Дым отечества. 1974 — st1:metricconverter productid="1985. М"1985. М /st1:metricconverter ., “Водолей Publi­shers”, 2006, 120 стр.

Наконец вышла и первая книга стихов Надежды Елизаровны Мальцевой с таким непривычным и четким хронологическим подзаголовком. Первая — “что нынче действительно отпечатана типографским способом и одета в твердый картонный переплет” (я цитирую автора послесловия писателя Евгения Витковского9 ). Изнурительная работа по неустанной отделке своих стихов, охватывающих последнее десятилетие советского “застоя”, растянулась на двадцать лет. Перефразируя любимого поэтом Галича, “Дым надежды” вышел не в этом, а в будущем — по отношению к стихам — веке.

Однако и сам- и тамиздатский читатель знал и ценил Мальцеву давно. Отмечу, что среди них были и Анна Ахматова, и Мария Юдина, и Валерий Перелешин. И… Иван Елагин, который, рассуждая из своего американского далека о стихах Мальцевой, говорил о ее талантливом чувстве времени.

Откроем книгу и посмотрим на даты. Все по слову того же Галича — “а вот, через тридцать лет”. 1975-й, “Аллея в никуда”:

В паутинах лениво ползущих лучей

незаметно для глаз умирает аллея —

шелушатся стволы, и несносных грачей

в это время не слышно; о нас сожалея,

флигель барского дома ветшал и ветшал,

а потом побелили — там нынче больница,

на скамейке линялый хранится журнал

и с ходячими курит тайком фельдшерица;

часто коновязь старую возле ручья,

кувыркаясь, облепят крестьянские дети,

и дороги, когда-то большой, колея

прорастает травою; давно уж на свете

нет усадьбы; корова весь день у пруда

не спеша, по листочку, кусты объедает,

и аллея ведет неизвестно куда —

мимо ямы, в овраг, где стоит лебеда,

где над речкою ласточка в глину ныряет.

-1

Анна Ахматова: “Озорство мое, окаянство…” Рассказы, эпиграммы, афоризмы. Составление М. В. Фигурновой, О. С. Фигурновой; вступительная статья М. В. Ардова. М., “Собрание”, 2006, 272 стр.

Очевидно, перед нами первая попытка ахматовского “table-talk’а”: здесь и “автобиография”, разбитая на десятилетия (“девятисотые годы”, “десятые годы” и т. д.), и цитатничек по персоналиям — “Федор Михайлович Достоевский”, “Константин Бальмонт” и другие. Скребли, как это и положено записным “ведам”, не по сусекам, а все из Чуковской, Лукницкого, Бродского и других участников “ахматовианы”.

Кажется, теперь я отчетливо понимаю, что имел в виду умирающий Борис Пастернак, сообщая склоненной над ним жене — о радости своего ухода из этого пошлого мира.