Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2007)

и в московскую черную ночь уходить налегке,

позабыв обо всем, позабыв о ночлеге и хлебе.

Никогда я не буду синицей в твоем кулаке.

Я твой вечный журавль.

Я твой крик в остывающем небе.

* *

*

Покуда снег белил ворону

на самой маковке креста,

затягивала, как в воронку,

пугающая пустота.

И слепленные, как из ваты,

из этих снежных облаков,

белели в поле две кровати,

ночник и пара башмаков.

Мы были временем без места.

И, дотянувшись до небес,

шумел, как праздничная месса,

еще не вырубленный лес.

Мы долго елку наряжали.

Шел снег.

И ночь сменялась днем.

И стыли на снегу скрижали,

начертанные вороньем.

* *

*

Борису Чичибабину.

Городской сумасшедший в потертом пальто,

с головой, отсеченной при жизни от тела,

беспризорный посланник природы, никто,

пустота, без которой земля опустела.

Как случилось, что город твоим языком

расшумелся вовсю, словно пьяный безумец,

словно этому городу был не знаком

перепуганный шепот заснеженных улиц.

И стекают, как чайки на белый песок,

с предзакатных вершин коктебельского неба

помидорного солнца густеющий сок

и степные лошадки Бориса и Глеба.

Нам уже недоступны ни Глеб, ни Борис.

Нам милее сверкающий меч Святополка.

Мы — стальная держава.

За что ни берись —

отзываемся эхом стального осколка.

Мы живем в словаре архаических слов,

в перепутанном напрочь — от “а” и до “я”,

где история — свод неразгаданных снов,

а Россия — метафора небытия.

* *

*

Ничего не прошу — ни хлеба, ни очага.

На иконе окна под музыку листопада

догорает тополь, гаснут Твои стога,

потому что — осень.

И мне ничего не надо.

Догорает тополь.

Время медленно движется к октябрю.

И, мгновенные истины у дождя воруя,

нет, не “дай” говорю, “возьми” — Ему говорю.

Потому что сегодня я дарую.

* *

*

Ночь глуха.

Ни ангела, ни вора.

Никого. Из почерневших туч

хлещет дождь. Не вышло разговора.

Видно, небо заперто на ключ.

Тайный, словно книга иноверца,

зыбкий, словно тени при луне,

ты зачем кинжальной болью сердца

по ночам являешься ко мне?

Я не знаю, как тебе молиться.

Я твоих творений не читал.

Я безумен.

Я един в трех лицах.

Я устал.

Я бешено устал.

Желтый лист, размазывая краски,

гасит в луже огненную медь.

Я устал, как Арлекин без маски

устает кривляться и шуметь.

Но опять не вышло разговора.

Ни любви не вышло, ни суда.

Ночь глуха.

Ни ангела, ни вора.

Лишь одна холодная вода

да сырой дурак у светофора.

Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 10 с. г.

14

Ночь выдалась в Москве тихой, светлой — какие бывают накануне больших снегопадов. Облака стояли низко, и свет фонарей бросал на них рыжие отблески. Отдаленно шумело Садовое кольцо, и чей-то голос, певший из темноты, вплетался в его магический гул.

На Татарской улице светились витрины “Седьмого континента”. За стеклом, выложив бюсты на прилавки, беззвучно открывали рты продавщицы. У выхода сидел, уткнувшись в газету, пожилой охранник с эмблемой дракона на куртке. Крутилась у входа черная собачонка.

Из проходной напротив вышла женщина. Ее шуба была призывно распахнута, под ней виднелось легкое платье. Следом услужливо семенил напомаженный парень в полосатом костюме. Суетливо укладывал в багажник ее пакеты.

Перед тем как сесть в машину, женщина победно оглядывала улицу, щурилась. Под уличными фонарями лоснились ее уложенные на висках пряди. Она улыбалась, запахивала пальто. Дверь машины глухо защелкивалась.

Мечеть, откуда доносился голос, стояла в самом обычном московском дворике. Ее резная дверь была закрыта, но в подвальных окнах мерцал свет. То же электричество светилось в окнах палатки.

Внутри висели освежеванные туши в каплях крови, которая свернулась на белых жилах. Лежали бруски сырокопченого мяса, пачки чая. Белая жидкость в бутылках и стопки лепешек. Вокруг лампочки вилась тяжелая муха. Другая муха спала на портрете арабского шейха, чье заплывшее лицо, казалось, не имело черт.

И снова тишина наваливалась на город, затыкая все его щели. Но длилась она недолго. Тот, кто проходил в эту ночь по переулку, слышал из подвала мечети выкрики и шарканье ног — как если бы несколько человек шли в ногу, подпевая в такт шагу. Тот, кто заглянул в форточку, почувствовал, как струится сладковатый запах дыма или благовоний. Там, за стеклом, он различил бы людей, одетых в белые балахоны с прорезями для рук. И то, как они шли по кругу, покачивая в такт музыке высокими войлочными колпаками.

Постепенно темп их шага менялся, они переходили на легкий бег.

Слышался стук бубна или барабана, флейты.

Через минуту они бежали, кромсая воздух невидимыми саблями.

15

След машины, которая отъехала от проходной, исчез под снегом. Огни на воротах выключили. Последние окна в домах погасли, и теперь только фонари и витрина освещали улицу.

Мне привиделась странная вещь, хвост огромной змеи или ящера, который переползал улицу. В конце квартала отчетливо виднелось его невероятное, покрытое мелким узором тулово. Как оно поблескивает — и медленно движется. Как будто гигантская гидра перемещалась по переулкам ночной Москвы. Дракон, чудовище.

Несколько секунд я просто не мог оторвать от него взгляда. Потом, опомнившись, схватил из сугроба дворницкий лом. Бросился на перекресток. Но ничего, кроме следа — словно волоком тащили дерево, — не обнаружил. Гидра исчезла.

След уводил в подворотню, я медленно вошел во двор. И снова увидел лоснящийся орнамент. Тогда, вскинув лом, со всей силы метнул, целясь в голову. Но лом глухо стукнулся в стену.

На снег посыпалась штукатурка.

В сугробе одиноко торчала старая новогодняя елка.

…Вернувшись в квартиру, я полностью разделся. Не зажигая света, прошел по ледяным плитам в темную комнату.

Свет луны сочился через жалюзи, расчерчивая стену ровными голубыми полосами.

Я сделал шаг влево — на стене возникла тень.