Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2007)

Не уверен, что рыб можно считать домашними животными, но на один из дней рождения мальчику подарили аквариум, в котором сновало полдюжины небольших созданий со светящейся, совсем неоновой полоской на боках. Рыбок кормили дафниями и циклопами, почти невидимыми серо-зелеными тварями, за которыми следовало отправляться в зоомагазин напротив Кинотеатра юного зрителя. Их продавали стаканами, вместе с водой. Для рыб покрупнее имелся мотыль, темно-красные червячки толщиной с сапожную нитку. Имелся сухой корм, рассыпавшийся по поверхности аквариума: рыбки стремительно и неизящно хватали его губастыми ртами. Жизнь в чистом виде: движение в ограниченном пространстве аквариума, питание, размножение. Рыбки казались довольными, но мальчик мог ошибаться: возможно, про себя они кляли свою участь безруких, безногих, заключенных в стеклянную тюрьму, бессильных выразить свои чувства.

Следовало тщательно следить за беременными рыбками: они были живородящие, производили мальков, по размерам мало отличавшихся от дафний и циклопов, и, если сразу после родов не отсадить всех рыбок в стеклянную банку на два-три дня, они справляли каннибальский праздник, стремительно пожирая новое потомство.

14

Многие вещи, люди и обычаи необъяснимо исчезли за время детства мальчика, не отмеченное, казалось бы, никакими войнами и государственными переворотами. На смену им приходили новые вещи, люди и обычаи, которые, однако, не воспроизводили старых, пускай в усовершенствованном виде, а были просто другими.

Тем, кто хранит в памяти недобрую историю двадцатого (или любого другого) века, эти изменения покажутся ничтожными. Куда им до мировых потрясений, граничащих со светопреставлением! “Ходят боты, ходят серые вкруг гостиного двора, и сама собой сдирается с мандаринов кожура…” — тосковал Мандельштам по нехитрой, но безвозвратно разорванной ткани сложившегося быта. “Все меньше тех вещей, среди которых я в детстве жил, на свете остается”, — вторил ему стареющий Тарковский. Но тут речь о сокрушительной революции, о войне — им сам Бог велел губить мировой порядок. Наше поколение, родившееся в середине века, оказалось едва ли не первым в истории России, если не человечества, которое знало войну только из газетных сообщений, да и войны-то были, прости Господи, локальные, далекие, ничуть не охватывавшие всю страну.

Отсюда, что греха таить, одолевающее меня порою чувство собственной неполноценности перед людьми с “настоящей” биографией.

Отсюда повальное увлечение поколения постарше байдарочными походами и альпинизмом: несомненная примета благополучного общества, нуждающегося в дополнительном адреналине. В бессмертном фильме “Июльский дождь” (1967) выведена галерея молодых интеллигентов мирного советского времени, которые либо погрязают в карьере, либо не знают, куда себя девать. Один из них — чуть постарше — фронтовик, и это (по замыслу) дает ему решительное преимущество над всеми остальными. Другой бредит стройками коммунизма в далекой и романтической Сибири: тоже сто очков вперед. Короче, “Бригантина поднимает паруса…”. Беспокойство и охота к перемене мест не новы, но в каждой стране и в каждое время приобретают свое собственное обличье.

Имеет ли все это отношение к гармонии, к смыслу жизни?

Боюсь, что ответ если и не отрицателен, то неоднозначен.

Бальмонт воодушевленно участвовал в революции 1905 года, объездил самые небывалые страны мира, пережил всероссийскую славу и эмигрантское забвение — однако остался Бальмонтом. Гумилев, самая романтическая и благородная фигура русской поэзии, так и не превратился в Лермонтова. Поколения, родившиеся с 1920 по 1940 год, кажется, так и не дали нам ни одного безусловного поэтического гения.

Нет, жизнь поэта, пожалуй, разворачивается в другом измерении. Страна и история могут погубить его, могут задушить его талант — но связь между общественными катастрофами и становлением поэтического гения если и существует, то опосредованно. Господь и без того осудил нас не только на радости, но и на муки — зачем же добавлять к ним мучения рукотворные? Вольно было Мандельштаму писать: Часто пишется — казнь, а читается правильно — песнь…

Кто знает, — с горечью говорила его вдова, — может быть, без этих нечеловеческих страданий Осип писал бы еще лучше… (Не ручаюсь за точность.)

Короче, не благодаря, а вопреки. И когда я утверждаю это, мне удовлетворенно кивает тень Варлама Шаламова, говорившего о том же с бесспорной убедительностью страстотерпца.

И действительно, одна из самых пронзительных книг Библии, книга Экклезиаста, написана обладателем всех богатств, представимых в то время.

15

Перед выборами приходил агитатор, и все население квартиры обступало его на кухне, смеясь и уверяя, что убеждать их ни в чем не нужно, что все они, несомненно, в назначенный час отправятся на избирательный участок и проголосуют утвердительно. Иногда агитатору наливали пятьдесят грамм в граненый стаканчик, и он, поотнекивавшись, осушал его с довольной ухмылкой хорошо потрудившегося человека, совершающего простительный маленький грех. Мама объясняла, что на выборы обязательно надо пойти, иначе у агитатора, такого же простого человека, как мы, будут неприятности . С утра наряжались как на Первое мая: отец надевал белую нейлоновую рубашку и галстук в широких разноцветных полосках, мать — выходное крепдешиновое платье, желтое, в крупных алых розах. Погода, разумеется, требовала, чтобы поверх платья, под пальто, накидывался серый пуховый платок. Шествовали неторопливо, осторожно обходя лужи, образовавшиеся от таяния почерневшего мартовского снега. Иногда отец брал мать за руку. Уже на известном расстоянии от школы, на первом этаже которой оборудовался избирательный участок, слышалась деловитая музыка, сообщавшая приподнятое настроение подходившим гражданам. У входа на школьный двор звуки становились оглушительными, а внутри, в гулком и просторном актовом зале, откуда были убраны все стулья, затихали. Отец с матерью оглядывались в поисках правильного столика, над которым висела рукописная табличка с названием их переулка и номера дома, быстро находили его, протягивали паспорта и получали от девушки-общественницы избирательные бюллетени. Большинство пришедших отправлялось в дальний угол актового зала, чтобы опустить свой бюллетень в избирательную урну, то есть деревянный ящик со щелью наверху, обтянутый красным кумачом — таким же, какой шел на пионерские галстуки и первомайские транспаранты. За урнами, впрочем, располагалось две кабинки, вход в которые завешивался — не кумачом, но торжественным багровым плюшем. Никто из меньшинства, заходившего в кабинки, не задерживался там дольше чем на двадцать-тридцать секунд, зато бюллетени у выходивших были сложены — у кого вдвое, у кого вчетверо. В таком виде они и отправлялись в урну. Вероятно, они делали это из принципа, чтобы воспользоваться правом на тайное голосование, то есть немыслимой, но все же существовавшей возможностью вычеркнуть кандидата нерушимого блока коммунистов и беспартийных. Мальчик, уже читавший газеты, раскрыл невинный секрет этих гордецов: на самом деле никто из них и не думал голосовать против! В отчете о голосовании, который на следующий день появлялся в “Правде”, ясно говорилось: за кандидатов подано 99,5 процента голосов, а со статистикой, важно говорил мальчик отцу, не поспоришь. Проголосовав, направляются в школьный буфет, где сегодня продают ярко-желтый мандариновый сок из Абхазии, горькое пиво “Двойное золотое” в бутылках, украшенных рельефом, и бутерброды: с влажной соленой рыбой морковного цвета и тускло-багровой колбасой с мелкими кусочками жира, нарезанной совсем тонко, как в магазине не умеют. Кроме того, горою громоздятся желтые хрустящие яблоки в чуть заметных черных крапинках (в очереди шепчут загадочное слово: ливанские — и еще одно: салями). Рыба на поверку оказывается восхитительной, яблоки — тоже, а салями — пересоленной, переперченной, похожей на лекарство. Непонятно, что находят в ней взрослые и почему мать заворачивает два бутерброда с колбасой в носовой платок, чтобы отнести домой. Нарядная бутылка из-под “Двойного золотого”, выпитого родителями пополам в тот же вечер, потом чуть ли не до лета стоит на холодильнике — сдать ее, нестандартную, трудно, а выбрасывать жалко. Соседки говорили, что на выборы выделили еще и мешок вяленой воблы, но до школьного буфета он так и не добрался, доставшись девушкам-общественницам. Жаль, подумал мальчик, у которого это было любимое лакомство.