Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)

Для Синельникова опасность такого рода порождалась причинами сугубыми: во-первых, изначально принятой им установкой на эпичность и затем — способностью к повторению учительских примеров, может быть, слишком развитой.

В 1995-м было с горечью замечено:

Приветствуют, не узнавая.

С тем поздороваться не грех,

В ком иссякает жизнь живая,

Кто стал похож на всех, на всех!

(“Возраст”)

В следующем, 1996-м, сказано в продолжение этого и — вопреки:

Любимый час, густой, тягучий,

Уносит вечера река,

Но, мысленно гонясь за тучей,

Я воскрешаю облака.

Я восстанавливаю время.

Куда б судьба ни занесла, —

Несовпадение со всеми,

И нет иного ремесла.

(“Час”)

Кое-что тут непонятно (про “тучу”), но, во всяком случае, две последних строки пояснений не требуют. Стремление же “воскресить облака” может быть прочитано как намек на тему стихотворения 1968 года, из первой книжки. Проплывающие там в средневековом стрельчатом окне “облака” — метафора первоначального хаоса, в котором есть потенция формы, сырой жизненный материал, ждущий прикосновения руки мастера:

…И, озирая их напластованья,

Ваятель резал облака овал,

Смотрел творец и мерил расстоянья,

И брал резец, и в небе утопал.

(“Облака”)

Как будто бы тяготение к этой старой теме должно знаменовать устойчивость установок. Но, положив стихи про облака 1968 и 1996 годов рядом, можно увидеть: многое за истекшие десятилетия в “хозяйстве” Синельникова все-таки переменилось.

Все чаще говорит он от первого лица. Сделался лаконичней — короткая строка, сжатая композиция. Восьмистишие стало любимой его формой (и четверостишия попадаются, и даже — как уже было сказано — двустишия, моностихи). Кажется, усиление пафоса “мастерства”, еще более тонкая “чеканка”…

Но при этом: он наконец дал себе право на импровизацию, решился не слишком озабочиваться последовательностью изложения, академической строгостью рисунка, внятностью поэтической дикции:

…Так поздно понял я: поэзия — не в слове,

Но только в связи слов, вблизи и выше их.

И еще прямей:

Прекрасны точность, убедительность,

Но благородней, богоданнее

Таинственная приблизительность,

Чем очевидность попадания…

Момент “приблизительности” возникает даже и здесь, в таких четких и простых строчках: эта сомнительная сравнительная степень — “богоданнее”, — возможно ль? А если шире, “таинственная приблизительность” — это ведь уже совсем не “Цех”, не “мастерство”, — другое. Может быть, Блок. Можно даже предположить, что перестройка “хозяйства” пошла (в частности) по линии “от Брюсова к Блоку”, подтверждения такой гипотезе найдутся:

…Люблю я труд Его неблагодарный:

Неизъяснимо-темные миры

Творить мечтой из боли лучезарной…

Никто не смеет выйти из игры, —

пожалуйста: стилистически (не метафизически, конечно) — 1-й блоковский том. А вот 2-й, буквально:

То Волохова, то Дельмас,

Кармен запястья…

Легко сыщется и 3-й:

Серый свитер, смеясь, надевала,

Ведь и мне он пришелся велик,

Этот севший теперь, обветшалый,

Тот, что к сердцу так плотно приник…

Напев — вполне романсный, в прежнюю систему это не укладывалось. А теперь уложилось:

…И лучом золотым озарило

Наклоненную чуткую прядь.

И такое стало уже возможно:

…Чтобы моря и тусклые пустыни

Я озарил тоскующей мечтой...

Освобождаясь от школьной дисциплины, Синельников разрешает себе быть банальным. Но только иногда. За тем, чтобы средняя плотность поэтического вещества не упала слишком низко, он следит тоже — время от времени, например, резко усиливает звук — “ Пле сень камер, Пле ханова пе сня…” или “ У глич, У глич , у лочки у богие…”. Такие внезапные аллитерационные выплески случались у него и раньше, еще в первой книге: “Горит ло щ ины вы щ ербленный щ ит...”; “И ч ерви ч уткие в горя ч ем с ердце с уши…”; “В з еленом з ареве — о з ноба з нойный з вон…”.

Теперь он в подобного рода фоно-семантических опытах пошел дальше — соблазнился омонимической рифмой. Вот строки о балерине, — кажется, об А. Волочковой, имя которой восхищенно произнесено в соседствующем стихотворении:

Всегда элегантно одета,

Всегда утомленно-бледна,

Твоя потемнела Одетта,

Одиллией стала она…

(Это, наверное, следует назвать рифмой омофонной. )

На омонимической рифме Синельников способен даже взрастить сюжет целой лирической миниатюры:

Грибов рассеянные споры,

Как будто одолев испуг,

Как затаившиеся споры,

Под ливнем оживились вдруг,

и получится не хуже, чем адресованные детям упражнения из книжки переводчика Я. Козловского “О словах разнообразных — одинаковых, но разных”.

Стремясь разогреть материал, уйти от неторопливого, умеренно-прохладного профессионализма прежних лет, Синельников сжимает сюжет и форсирует фонетику, но привкус “школы” и “ремесла” становится тут еще более заметным:

Только это над гроб ье б а гро во,

И до гроб а в гр уди с б е рег у

Эту кр овь Алексан др а Вто рог о

На р аз бр ыз г анном р ыхлом сне г у…

В этом четверостишии из стихотворения “Петропавловская крепость” Синельников воистину для звуков вкуса не щадит: преувеличенно-аффектированная вторая строка — “И до гроба в груди сберегу” — держится только на аллитерации, как на честном слове. Кстати, монолитное надгробие Александра II в соборе выполнено на самом деле из серо-зеленой алтайской яшмы, а “багровым” можно было бы с известной натяжкой назвать разве что соседнее надгробие его супруги, Марии Александровны, высеченное из розового уральского орлеца. Или тут действует принцип “таинственной приблизительности”?

Иногда же усилия оправдываются. Почти:

Когда была материей материя,

Редели звезды, гасли и слабели,

С Кремлем бессонным спорил сонный Берия

И жизнь моя мне снилась в колыбели.

Но в дни служенья патриарха Сергия