Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)

Через полтора десятилетия после выхода тарасенковской библиографии пополнением его картотеки занялся московский книголюб Лев Турчинский. В результате двадцатилетней собирательской и исследовательской работы количество “уловленных” поэтических книг увеличилось почти вдвое — не в последнюю очередь за счет сборников стихотворцев русского зарубежья, при собирании которых Тарасенков сталкивался с понятными сложностями.

Когда несколько лет назад словарь Ожегова превратился в словарь Ожегова — Шведовой, начался скандал. Наследники Ожегова попытались оспорить право многолетнего редактора словаря Натальи Шведовой числиться соавтором знаменитого лексикографа. В данном случае едва ли кому-то придет в голову ставить под сомнение право Турчинского выносить свое имя на обложку книги.

В “Прологе к каталогу” замечательный филолог и один из лучших знатоков русской поэзии минувшего века Роман Тименчик справедливо отмечает, что “незаурядные достоинства „проекта Турчинского” делают его перепись образчиком не просто библиотечной регистрации, а скорее литературоведческой библиографии” и что “список Тарасенкова — Турчинского не может претендовать на титул всеисчерпывающего, но цена любого дополнения к нему отныне заведомо высока”. Впрочем, несколько дополнений Тименчик предлагает тут же, в предисловии.

“И мы, плохие поэты, — тоже нужны. По нашим следам, по нашим неудачам проходит великий к свободе. Нужны сотни Василиев Гиппиусов, Поярковых и Стражевых для одного только Блока”, — утверждал в конце 30-х годов Эммануил Райс. Теперь эффектное mot эмигрантского литератора может быть переведено на строгий язык математических формул — читателю предоставлена счастливая возможность узнать, сколько именно Поярковых и Стражевых составляют необходимый минимум для появления гения.

Владимир Топоров. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. СПб., “Искусство-СПБ”, 2003, 616 стр.

Странно, что эта книга вышла так недавно, — кажется, термин “петербургский текст” существовал всегда, и непонятно, как же мы жили до сих пор без этого внушительных размеров тома, объединяющего основные “петербургские” работы Владимира Топорова под одной обложкой. Открывающая сборник работа “Петербург и „Петербургский текст русской литературы”” появилась двадцать лет назад, и почтительно ссылаться на нее сразу же стало признаком хорошего филологического тона. Само понятие было предложено В. Топоровым десятью годами раньше, и с тех пор у “петербургского текста” успели появиться многочисленные законные и внебрачные детки: московский текст, крымский, пермский, вятский, ивановский, провинциальный вообще и т. д. К самому “петербургскому тексту” постоянно приписываются все новые и новые главы. Верхом признания можно считать попытки выявить аксиологический потенциал термина — уже поступило предложение считать “„вписанность” в эту традицию либо чуждость ей… одним из критериев художественной оценки русской рок-поэзии”1. Сегодня понятие “петербургский текст” — одно из самых заболтанных, и неплохо бы наложить на него мораторий, как на слова “карнавал” или “дискурс”. Но перед тем как “петербургскому тексту” уйти на временный заслуженный отдых, должна была появиться эта книга. Так что в ее издании именно сейчас есть несомненная логика.

Что же до самих составивших сборник работ, то сказать о них в общем-то нечего. Реферировать глупо, комментировать — нахально. Классика.

Алексей Гапоненков. Журнал “Русская мысль” 1907 — 1918 гг. Редакционная программа, литературно-философский контекст. Саратов, Издательство Саратовского университета, 2004, 228 стр.

В 2003 году Алексей Гапоненков, Светлана Клейменова и Нелли Попкова выпустили указатель содержания журнала “Русская мысль” за 1907 — 1918 годы. Теперь появилась и монография, посвященная “самому интересному и идейно значительному”, по характеристике Семена Франка, из русских толстых журналов последнего предреволюционного десятилетия.

Собственно “Русская мысль” начала выходить в Москве еще в 1880 году, но интерес исследователя ограничен тем периодом, когда во главе издания стоял Петр Струве. Его деятельности на посту редактора журнала посвящена первая глава книги. Во второй главе анализируются перемены, происходившие с беллетристическим отделом “Русской мысли” при нескольких последовательно сменявших друг друга руководителях: Юлии Айхенвальде, Дмитрии Мережковском, Валерии Брюсове, Любови Гуревич и уже упоминавшемся Семене Франке. Но самый большой интерес представляет, пожалуй, обзор внутрижурнальных полемик, предпринятый автором в третьей главе. Некоторые из этих дискуссий в последнее время разбирались довольно подробно, однако впервые все они сведены воедино и вписаны в контекст журнала.

В советское время история “Русской мысли” периода редакторства Струве могла изучаться только с оглядкой на известные ленинские высказывания о “Черносотенной мысли” и ее руководителе. Неудивительно поэтому, что даже самый основательный очерк редакционной политики журнала2 по сути сводился к краткой и тенденциозной характеристике взаимоотношений Струве и Брюсова. Значение книги Гапоненкова прежде всего в том, что это первая монографическая характеристика журнала со всеми естественными достоинствами и недостатками такого рода исследования. Подобные работы имеют свои законы, и судить их следует, радуясь основательности и фактической выверенности и принимая как данность, что движение вширь здесь оказывается важнее движения вглубь, а описательность неизбежно берет верх над аналитичностью.

Иван Новиков. Золотые кресты. Роман. Повести и рассказы. Составитель Л. С. Новикова, предисловие М. В. Михайловой. Мценск, Мценская городская библиотека им. И. А. Новикова, 2004, 444 стр.

Иван Новиков известен сегодня в первую очередь как автор посредственных романов “Пушкин в Михайловском” и “Пушкин на юге”, объединенных позже писателем в дилогию “Пушкин в изгнании”. Возможно, первая из этих вещей спасла прозаику жизнь — известно, что роман о северной ссылке Пушкина, вышедший в канун столетнего юбилея гибели поэта, понравился Сталину.

Значительная часть ранних произведений Новикова не переиздавалась с дореволюционных времен, что и понятно: начинал он как символист по одной классификации, неореалист — по другой. В чем и каялся в написанной в конце жизни автобиографии: мол, испытал влияние декадентства, “однако деревенское детство, полное здоровых впечатлений, естественно-научное образование, близкое и разностороннее знакомство с жизнью различных классов и, наконец, собственная трудовая жизнь — все это дало… возможность в конце концов сравнительно скоро найти… реалистический тон и язык”.