Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)

“Шинель” с Мариной Нееловой можно воспринимать как продолжение традиции фокинских спектаклей в сценах-“коробочках” и как вторую серию его же шедевра “Нумер в гостинице города NN” с Авангардом Леонтьевым — Чичиковым. Здесь все подчинено той же схеме “большой жизни в малых формах”, где сильно укрупняется не только фигура актера, но и материальный мир, мир предметов.

Здесь гоголевский человек — уже не современник Гоголю, а житель модернистского Петербурга, современник серебряного века, когда величайший реалист Николай Гоголь в одночасье превратился в величайшего мистика и мизантропа, буку русской словесности. Когда из тараканьих гоголевских щелей повылазил весь бестиарий славянской мифологии: бесенята, ведьмы, лешие и упыри, раздалось зловещее урчание, лица своротились на свиные морды, замелькали тени на стене и вещи в комнате заходили в вудуическом танце. Гоголевские предметы восстали на своих хозяев, люлька Тараса Бульбы задушила козака, а сапог Собакевича зажарил его жирную конечность. Шинель ожила и покрыла Башмачкина, как покрывает с головой взрослое одеяло малыша-одногодку, душит и кусает. Страшно и жутко в этом свинцово-замороженном гоголевском мире, где над человеком высятся каменные джунгли Петербурга и швейная машинка покройщика Петровича, а не Медный Всадник готова влепить тебе затрещину. Валерий Фокин с удовольствием выходит в третьи миры, демонстрируя тупой реалистической Москве мистические прелести петербургской галлюциногенной сырости. Спектакль завершается катаклизмом — вселенским потопом, наводнением, возмездием, покрывающим город, где обидели человека по фамилии Башмачкин.

Часовая “Шинель” — театральный набросок, наклейка, эстамп. Статичную и законсервированную, эту “Шинель”, возникни такое желание, можно было бы обвинить в полном отсутствии развития, истории, сюжетности. Это “образ шинели”, “фигура шинели”, “формула шинели”, где обозначено гораздо меньше, чем даже знает зритель. Но поспешно было бы вменять в вину режиссеру эту этюдность и невысказанность: в такой жестокой графичной манере — вместо акварели — пока у нас никто не умеет работать, кроме Фокина. Ни капли жира, ни пятнышка от ластика. Все чаще и чаще его спектакли сравнивают с японской техникой — компактной, легкой и надежной.

Неузнаваемая Неелова имеет в спектакле абсолютно мультипликационный вид. Нечто вроде ежика в питерском тумане. Клоунские шаги, заспанные глазки, губки, носик, маленькая, неоформившаяся головешка — головка тли, подъедающей картофельные очистки. Прохудилась не только ткань шинели, но, кажется, прохудился сам человек: залатанные волосы, залатанная кожа на голове. Но ее Башмачкин, вопреки всему, — шевелящаяся, весьма подвижная структура, тельце умеет копошиться, как гусеница, само в себе, не колыхая воздуха. Тельце даже умеет делать зарядку — значителен и старателен ритуал прохода по квадрату сцены с этажеркой в руках. Нужны непременные физические занятия перед тем, как приступить к работе, к блаженному труду переписывания.

Мизансцены Фокина превращают вид Башмачкина за работой в картину иконописного блаженства, в представление о том, что и этот труд тоже осиян, озарен божественным светом. Башмачкин тут, если угодно, даже летописец России, “донос ужасный пишет”. Слезливые тупые глазки, влюбленные в мир букв и форм, в геометрию письма, в начертание магических знаков. И Бог с ним рядом. Но где рядом Бог, там рядом и черт — любимый фокинский персонаж. Два духа сидят на хрупких плечах его. Ибо Башмачкин — человек, как и пытается доказать весь строй русской литературы.

Что такое Башмачкин сегодня? Труд его стал еще более низкосортным, совсем вообще не нужным, хуже пожарника в театре. Башмачкин сегодня — это и. о. ксерокса, лишняя штатная единица. “Маленький человек” унизился до ничтожности. Человек, не взявший себе ничего с излишком, начисто лишенный гордости и себялюбия, исполненный первобытной христианской человечности. Валерий Фокин ставит спектакль о Поступке — он находит то единственное, что может объединить Башмачкина с миром, которому он не принадлежит. Приобретение шинели — главный и единственный поступок в жизни Башмачкина. Решение о перемене одежды Фокин трактует как бунт, революцию, которую себе позволяет чиновник без прав и желаний, это бунт голодной, униженной и мерзнущей плоти, готовой сегодня еще больше недоедать и подмерзать, чтобы добыть себе светлое будущее. Шинель — это подвиг Башмачкина, выход за пределы его маленькой тусклой жизни, где событий не предполагалось. Это почти уже: “я могу встать наравне с другими”. И уж не эта ли позволительная гордость губит Башмачкина, как некогда убивала античных героев попытка спора с Олимпом?

Жизнь быстро доказывает ему, что пряник не по зубам. К Всевышнему устремлено фокинское негодование, а не к чиновничьему Петербургу, унизившему старика. До какой степени может быть унижен человек и где предел мстительности небес? Со словом “виноват” умирает Башмачкин, на всякий случай решивший извиниться.

“Филоктет” Софокла. Режиссер Николай Рощин.

В рамках Античной программы Центра им. Мейерхольда.

Премьера 21 октября 2004 года

Молодой Николай Рощин — первый формалист современной сцены. Он славится как мастер стилизации и игры эпохами. Он влюблен в вещества и материи, в движение и актерскую мускулатуру, и всякий раз его спектакли возникают не из головных фантазий по поводу прочитанных текстов, а вызревают из просмотра альбомов качественных репродукций. Глаз развит и тренирован качественней, чем мозг. Обычно такие режиссеры-художники, как Николай Рощин, погребаются под собственной заумью, пытаясь нарастить совершенную форму избыточным содержанием. Рощину фантастическим образом удается держать в узде свою визуальную фантазию — его спектакли похожи на старинные фрегаты, неспешные и неагрессивные, и главное — не требующие слов для восхищения их красотой.

Рощину по душе простой и наглядный притчевый язык без лукавства и утайки — смотришь и понимаешь все. В дебютных “Пчеловодах”, скалькированных у Брейгеля и Босха, Рощин демонстрировал голод и нищету, злодушие и серость в их тщетных усилиях взлететь на Икаровых крыльях в чужие миры. В “Короле-олене”, сказке Карло Гоцци, которую в театре обычно покрывали карамельным слоем прикрас и волшебства, возвращалась ее жестокая, барочная природа, утверждавшая, что насилие правит миром и люди в сетях коварства выглядят запуганными обитателями леса. Сама декорация словно бы подтверждала ветхость и ненадежность этого мира — расползающаяся, словно бумажная, мешковина, растрепанные веревки, поддерживающие сухие деревяшки, маски болотного цвета, искусно обыгрываемые актерами-виртуозами. Мини-опера “Школа шутов” изображала средневековый мир уродов и психопатов, юродивых и чревовещателей, пытающихся в пародии на Священное Писание обрести крупицы смысла, с основанием веря в то, что зад — это зеркальная версия головы.