Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2006)

потому и створка, створку скребя, сердце скрепя,

не найдет себя,

потому что уже не считать до ста, раковина, мой друг, пуста,

потому что уже поостыла печь, но квадрат загорелых плеч

в траве выжигает плешь,

потому что, темнея на простыне, тлеешь еще во мне,

потому что горло скребет “прости”, потому что мне до тебя расти,

а тебе меня не найти,

ибо просто так в своих не палят, друг, поздно считать цыплят,

потому что к спине еще льнет ладонь, потому что ее ледяной огонь —

не полымя — полу огонь,

потому что черен простолюдин, я одна, ты один,

потому что теперь одному грести,

но ты не веришь в “прости”.

2

лопаток весла

бороздящий лед огонь

пожалуйста табань табань табань

льняные льдины без морщин и складок

соскальзывают чресла

сладок сладок сладок

коричнев сумрак комнаты ночной

как совы страшные следят из темных сумок

как будто бы родители со мной

у той стены — спят — руку протяни:

за шторой лодка прячется в тени

рубашки узел послюни тесемок

зубами погрызи

еще чуть-чуть — отвяжется она сама собой

Фильм

Воздух дырчатый и улицы-закладки,

черный сахар, колотый кайлом,

и полулогической загадки

головокружительный излом.

Старый сахар с искрой в каждой лунке,

черный майский лед в углу двора!

Метра два нетерпеливой пленки

или только метра полтора.

Жизни оползень тут начался когда-то,

чернью на текучем серебре:

под галошей грязные караты

и лопата снега на траве.

Космос — это кучи льда и угля

свалены у северной стены.

Угол солнцем траченного дубля.

Я смотрю из брошенной страны.

* *

*

А у нас, Никол а , ни кола, ни двора, но, мой свет, собираться пора.

И не важно куда, ибо да, Никола, тут дыра, говорю, там дыра.

А над нами нора — ах, какая нора! — только рано туда, до поры,

да над нами вдали — голубая гора — не полечь бы под этой горой.

То, что было со мной, стало нынче не мной, скоро будет какой-то рассвет.

Вон, как снег, изумленно блестит под луной голубой, голубой антрацит.

И не витязи мы, от зимы до зимы по железной равнине скользя,

но отстать от себя — это будем не мы, нам с тобою такого нельзя.

Наша песня стара: выдавай на-гора, разворачивай недра с утра!

А под нами гудит голубое ядро, но дотуда добраться хитро.

А дотронусь до теплой рубашки — там ты сквозь негромкую темную ткань,

и волна золотая заходит в ладонь — твой родной негасимый огонь.

Там горячее узкое тело твое, там земная гудящая ось,

и железо, и никель в ядре голубом, и неоновый стержень насквозь.

Это пламя двойное из печи двойной и в отверстую грудь из груди,

и зияет обрыв у меня за спиной — все-то, значит, у нас впереди.

* *

*

В краю, где трудно сказать “еврей”,

поднимается ветер тугих дверей,

край земли начинается над головой —

и если и ждут меня, то лишь листва, стволы,

город, как локти, ставит углы

снизу серый — и сразу вдруг голубой.

А за городом время после дождей,

глина кисельная в сто свечей

светится, как нигде.

Там запрягают долго и никуда

не едут. Там на дворе вода.

Там “расступись” не говорят воде.

Там тяжело человеку и хорошо стрижу.

Там я себя не вижу — тебе скажу, —

и в этом нет ничего, нет ничего...

Там, пока не рассвет, — не отопрут засов.

Там еще пять часов шесть часов.

Ты спи, я начеку.

А по рельсам, руслам вниз течет молоко

тумана: мелко и вдруг потом глубоко,

в нем далеко, как люди, идут фонари.

Там лес еще не разлепил ресниц,

хочешь — стой перед ним, хочешь — падай ниц,

хочешь — зажги свечу, хочешь — сам сгори.

* *

*

То, что было со мной,

стало нынче не мной.

Скоро будет какой-то рассвет.

Вон, как снег, изумленно

блестит под луной

голубой, голубой антрацит.

Как ресницы, ночной

загибается ветр —

это неба глубокого фетр.

Вот последняя миля —

смелее, смелей,

вот последний сквозной километр.

Это мятая тулья

и кобальт ее

и широкие, с ворсом, поля.

А по краю петит:

просто ковш наклони —

и полярная крупка летит.

* *

*

Жизнь очнется на закате.

Вдруг откроется с кровати

тонкой огненной дугой.

Как же глупо и некстати

думать: есть еще другой

мир...

Эпштейн Михаил Наумович — филолог, философ, эссеист. Родился в 1950 году в Москве. Выпускник филологического факультета МГУ. Автор 17 книг и 400 публикаций, переведенных на многие иностранные языки, в том числе «Философия возможного» (СПб., 2001), «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук» (М., 2004), «Постмодерн в русской литературе» (2005), «Все эссе» в 2-х томах (2005). В начале 90-х годов переехал в США. Преподает литературу и философию в Эморийском университете (Атланта). Лауреат премии Андрея Белого (СПб., 1991) и «Liberty» (США, 2000 — за вклад в российско-американскую культуру).

Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный Землею человек оплодотворяет ее своим трудом...

Максим Горький, «О М. М. Пришвине».

…Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание материнства всяческого: и в церковном, и в историческом отношении. Надо считаться с силою слова, мистическою и даже заклинательною. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией, — вот она, смердяковщина-то народная!

Прот. Сергий Булгаков, «На пиру богов».

1. «Большой брат»: между Фрейдом и Оруэллом