Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2009)

“…И в то же время Пушкин не был человеком церковным. В храм он ходил редко и даже писал жене, которая была весьма набожна: „Помню, как ты молилась на коленях... Я не молитвенник, так хоть ты помолись за меня”. Вера была в его сердце, но жил он очень по-разному. Понимаете, быть поэтом — это ведь очень тяжелая доля. Это — стихия, которая может унести человека куда-то даже вопреки его воле и желанию... Поэтому, когда я слышу разговоры о том, что Пушкин был православным поэтом, я всегда возражаю — нет, он им не был. Православный поэт — Хомяков, потому что он выражает в своих стихах православную идеологию. А Пушкин — поэт православного народа. Чувствуете разницу?

Он выражает в своих стихах душу православного народа, но не декларирует и не призывает... Нет, он, конечно, прекрасно знал Писание, читал и перечитывал Евангелие, пробовал писать о преподобном Савве Сторожевском, была у него рецензия на „Словарь о святых”, причем написанная таким слогом, что можно подумать, будто это принадлежит перу умудренного жизнью старца. У Пушкина был интерес к духовной стороне жизни Церкви, но он не выпячивал его, все таилось у него внутри, было скрыто от посторонних взоров.

Но когда он умирал, раненный на дуэли, и велел позвать священника, то батюшка из ближайшей церкви, принимавший у Александра Сергеевича исповедь, вышел от него и сказал: „Я себе желал бы такой кончины”. Так потрясла священника глубина покаяния Пушкина.

А то, что Александр Сергеевич на смертном одре простил Дантеса, покусившегося на честь его жены, лишившего его репутации в обществе да и самой жизни, — это говорит о христианстве Пушкина гораздо больше, чем любые устные и письменные свидетельства. Когда Данзас сказал ему, что собирается вызвать Дантеса на дуэль, уже умирающий в страшных мучениях Пушкин твердо сказал ему: „Нет, мир. Мир...” Он простил своего убийцу. Я считаю, это — проявление высочайшего христианского духа, который таким вот образом открылся в Пушкине за несколько минут до смерти”.

Жорж Нива. Ушел борец. Перевод с французского Ольги Косовой. — “Континент”, 2008, № 3 (137) .

“Возможно, ключ к пониманию Солженицына — в обуздании внутреннего максимализма. В нем кипит страсть с самого начала до самого конца, кипит, как у анархиста, как у пророка, который ради спасения своей страны — жестоко ей выговаривает. Он яростный полемист, но отвечает лишь в выбранное им самим время, чем еще больше раздражает своих врагов. Он научился сдерживать себя, ограничивать. И занимается самоограничением со своего рода страстью.

Итак, умеренный пассионарий, прирожденный диссидент, всегда подозреваемый в тяге к власти? Бунтарский дух присущ ему всегда, а умеренность, хотя она и проповедуется, — проповедуется с неистовством босоногого францисканца. Присутствуют иногда и откровенно озлобленные выпады. Порой удивляют противоречия, вроде призыва восстановить смертную казнь (из его уст! Когда в России и так в избытке сторонники смертной казни!)… Можно с помощью избранных цитат выставить его ограниченным человеком, послушником монаха Ферапонта перед старцем Зосимой из „Братьев Карамазовых”. Но это было бы совершенно неправильно и мелочно. Это значило бы позабыть значительность его творчества, его бьющую ключом энергию, восторг борца за Добро и Истину, его открытость к диалогу между людьми, познавшими свободу в тюрьме. Это значило бы позабыть, что он подарил нам роман „В круге первом” — шедевр, достойный античности… Это значило бы позабыть его диалог-полемику с Сахаровым о способах спасения страны: больше от Запада — или больше русского, деятели эпохи Просвещения или русское смирение? А речь ведь идет о настоящем диалоге и о по-прежнему острой для России проблеме выбора — сейчас, быть может, даже более насущной, потому что нынешняя Россия куда лучше знает Запад, видит и его достоинства, и его недостатки и не может больше укрываться за предвзятыми идеями. В творчестве Солженицына есть ответ на этот великий вопрос. И не один. Таково свойство всех великих творений”.

В этом же номере публикуется обзор материалов о кончине Солженицына (подготовил Евгений Ермолин ) и в “Дневнике редактора” — записки Игоря Виноградова :

“Да, Солженицын мог и заблуждаться, мог делать и неверные шаги, мог высказывать очень спорные мысли.

Но вот чего никогда не было и не могло быть в любых его высказываниях и поступках — это не то что перевеса, но, в сущности, даже и сколько-нибудь весомого присутствия каких-либо иных, посторонних его служению мотивов. При всей зэковской его осторожности, закрытости, умении затаиться, замаскироваться, не выдать себя раньше времени в нем никогда не было и не могло быть ни малейшего двоемыслия, лукавства и неискренности во всем, что он говорил и делал, когда обращался к миру и городу со своим проповедническим Словом, с отрытой и выношенной им Правдой или со всегда ясной и четко обозначенной целью каждого своего поступка.

Этого, повторяю, просто не могло быть в нем по определению — по определению той его человеческой природы, которой он был наделен и все существо которой именно в том и состояло, что он нес свое призвание вестника истины, защитника жизни и меча Божия против всяческого зла и неправды и как свой крест, и как свое счастье. Как свое дыхание, как условие и единственный способ самого своего существования. И это — еще и еще раз повторяю — настолько очевидно, настолько неотразимо подтверждено всей его судьбой, что не понимать этого — значит и вообще не понимать в Солженицыне ничего.

Вот почему с ним невозможно хоть сколько-нибудь серьезно и достойно спорить ни с каких иных позиций, кроме тех, с которых всегда выступает он сам. Только — противопоставляя его уму, его опыту, его пониманию, его доводам и логике свои доводы, свою логику, свое понимание, свой опыт, свой ум. Только так: честно, в открытую и на равных. Если хватит силенок. Никакое „разоблачение”, никакое „чтение в сердцах” тут никогда не пройдет. Оно всегда и заранее обречено на полный провал по причине полного отсутствия, полной призрачности того „потайного дна”, которое отыскивается. Так что любая попытка вычитать у Солженицына не то, что он сам говорит, а то, что он якобы на самом деле думает и чувствует, неминуемо оборачивалась всегда и будет всегда оборачиваться не его унижением, а лишь самодискредитацией того, кто на это отваживается. Не очень лестным для такого чтеца обнаружением как не слишком завидного уровня его собственной человеческой природы, его человеческого масштаба, так и уровня его интеллектуальных возможностей. Раз уж он не способен, оказывается, увидеть и понять то, чего нельзя не увидеть и не понять”.