Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2009)

— Слева маленька дырочка такая, — рассказывал потом Славка, — я справа начал бинтовать, а там нет ничего, рука аж провалилась…

Артиллерия уже третий день обрабатывает частный сектор за дорогой. Снаряды рвутся в ста метрах, дом вздрагивает от каждого разрыва, его подбрасывает вместе с землей. Кажется, что огромный великан-ребенок играет нашим домиком и пытается разломать его на части. Подвал трясется, цемент осыпается и хрустит на зубах.

— Пидарасы, — говорит Аркаша.

Сырое дерево никак не хочет гореть, и он поставил в печку миску со смоченной в солярке тряпкой. Она дает сильный жар, но чертовски коптит, сажа оседает в легких, и мы все время отхаркиваемся.

Мы молча лежим на нарах и смотрим, как на его лице пляшут красные отблески. Подвал, какие-то тряпки на досках, плащ-палатка на входе, скукожившиеся или распластанные в неподвижности тела, мрак, освещаемый лишь отблесками соляры, копоть, черные осунувшиеся лица, больше похожие на озлобленных зверьков, ожидание и безумие нервного напряжения в глазах. Это мои товарищи.

Иногда у артиллеристов случается недолет, и снаряд рвется на дороге. Тогда дом подбрасывает особенно сильно. Мы синхронно летим на пол. Осыпается цемент. Где-то что-то рушится. Одна асфальтовая плита проламывает черепицу и падает в комнату на втором этаже. Но дом выдерживает. Молча заползаем обратно на нары.

Мы не знаем, сколько прошло времени, счет дням утерян, наши жизни освещает лишь коптящая соляра, мы перестаем умываться и чистить зубы — нам попросту негде это делать, — не моем за собой котелки и облегчаемся на лестнице, не поднимаясь наверх. Вонь испражнений, темнота, холод и грязь, руки покрыты коростой, гнойные язвы на ногах, всеобщее озлобление и грохот, грохот, грохот снаружи. Этот грохот вытягивает жилы, с каждым разрывом в тело ощутимо вползает безумие. Мы превращаемся в животных. Ни о чем не говорим. Мы привыкли видеть в темноте, и когда мы меняем друг друга на фишке, свет режет глаза. Слух постоянно ловит шелест очередного снаряда. Сто метров — для саушки не расстояние, одно неверное движение наводчика — и на месте нашего подвала будет огромная воронка, так что и собирать нечего. Ожидание промаха слишком велико, мы начинаем ненавидеть друг друга, еще немного — и дойдет до поножовщины. Люди больше не люди, а затравленные кусочки жизни, которым нет дела уже ни до чего, кроме самих себя.

Временами обстрел стихает, и тогда чехи возвращаются в частный сектор и начинают обстреливать нас. Мины с резким свистом вылетают откуда-то из развалин и рвутся на дороге, во дворе, в садах. Мы не видим, откуда стреляют, в городе по-прежнему нет никакого движения.

Словно крысы, живем в темноте и перебегаем открытое пространство, согнувшись в три погибели. Быть увиденным — значит быть убитым. Солнце никак не сходит с неба, и никак не начнется дождь.

Мы ненавидим солнце.

Когда чехи надоедают окончательно, комбат снова вызывает по рации артиллерию. Опять начинается эта чертова круговерть. Снаряды падают в ста метрах. Земля стонет и дрожит, гул давит на уши и вжимает головы в плечи. Опять в темноте блестят глаза да тлеют огоньки папирос. Ждем, когда нас накроет. За эти три дня мы вряд ли сказали друг другу десяток слов.

— Пидоры. Все пидоры, — говорит Аркаша. — Все пидорасы, — повторяет он.

Убили еще двоих. Заснули в окопе охранения, разморило на солнце. Отключились — как сидели: автоматы между колен, головы склонены на грудь. Из развалин вышли двое, перешли дорогу, выстрелили обоим в затылок, забрали автоматы и ушли. Все было просто.

В роту снова приходит мотолыга. Тела заворачивают в пакеты и вновь подвешивают на носилках внутри.

Кровь студнем лежит на дне окопа. Кровь совсем не такая, как показывают в кино. Это сгустки, это живое. Это было внутри. У нее есть свой запах. Он так же тошнотворен, как и ее вид. Кровь надо бы тоже собрать и отправить домой, ведь эта кровь — тоже они.

Нас переводят в депо. Ушлая пехота тут же снимает с вагонов таблички “Грозный — Москва” и прикрепляет их на борта своих бэтэров. Когда они проезжают мимо, просим подкинуть до Курского вокзала. Скалятся.

Ротный прикрепляет на башне еще и милицейскую мигалку. Подсоединяет ее к бортовому питанию. Табличка у него тоже непростая, с фирменного поезда “Терек”. Эта кличка моментально прилипает к нему, и теперь в батальоне его иначе не называют. “Терек” с проблесковыми маячками носится по депо как угорелый.

Здесь хуже, чем в частном секторе, жить совсем негде, только разбитые вагоны.

— Это неспроста, — говорит Игорь. — Долго мы здесь не задержимся, вот увидите.

Строим времянку. Большой лист гофрированного железа одним концом кладем на забор, а второй подпираем двумя досками. Получается нечто вроде открытого гаража. Посередине костер. На что-то более серьезное уже нет ни желания, ни сил. Места как раз хватает на наш взвод. Все черные, в гнойных язвах, озябшие. Спим урывками прямо на земле.

Батальон похож на прифронтовой концлагерь — по всему полю горят костры и три сотни человек в военной форме бродят от одного огня к другому, пытаясь выбрать себе место поближе к теплу. Солдаты лежат прямо на земле, в жидкой глине, загородившись от ветра снятыми с петель дверями, ветер выдувает тепло из этих загонов, и народ по очереди переползает в стелющийся по земле дым, греется там несколько минут, пока не начинают слезиться глаза и кашель не перекрывает дыхание, а потом снова забирается в кучу ворочающихся тел под составленными клином дверями.

Двигатели бэтэров работают, и мы надеваем на выхлопные трубы варежки и шапки, чтобы набрать в них тепло. Выхлоп идет влажный, варежки быстро намокают, но мы все равно натягиваем их на трубы, чтобы пару минут погреть руки в вонючем бензиновом выхлопе.

На железнодорожной насыпи за рельсами лежат наблюдатели. Иногда пули ударяют в рельсы, и тогда раздается мелодичный звон, словно какой-то безумец звонит в колокол посреди всего этого бардака.

Через головы артиллерия бьет по белеющим в Грозном девятиэтажкам.

Хавать нечего. Забиваем пустые желудки папиросным дымом, от этого голод кажется не таким сильным. Пиноккио разламывает ногой снарядный ящик и кидает доски в костер. Это последний. Дров больше нету.

— Дай закурить, — хрипло просит он.

Я достаю из нагрудного кармана размокшую пачку, пытаюсь вытряхнуть из нее папиросу. Долго не удается. Кожа на кистях растрескалась до самых костей и сочится лимфой. Шерстяные перчатки пропитались коростой насквозь, я их не снимал уже несколько недель, и они фактически вросли в мясо. Оторвать их можно теперь только с кровью. Я и не отрываю. Лишь иногда мажу поверху свиным салом, мне выдали кусочек в медвзводе, но это плохо помогает. Каждый раз думаю, что по уму надо бы это сало сожрать, но там и жрать-то особо нечего — грамм тридцать, все черное, в земле. Гниют все, у каждого что-то подобное.