Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2009)

Просто “муха” не сработала.

РУССКИЙ

Из подъезда навстречу выходят двое. Русские. Старуха и дед с кривой ногой.

— Ребята! — кричит дед и падает на колени. Кривая нога ему мешает.

Я не знаю как передать его дальнейшие движения: идет на коленях, ползет, волочится по снегу — в общем, перебирается в нашу сторону, вытянув вперед руки, и не переставая кричит:

— Ребята! Русские! Родные! Пришли! Ребята!

Больше дед ничего сказать не может. Подползает к нам и начинает всех подряд обнимать за ноги, тыкается в штанины лицом, словно собачка или ребенок, который нашел своих родителей.

— Ребята! Пришли, миленькие! Пришли, родимые! Ребята! Не уходите больше! Не уходите! Ребята!

Старуха тоже плачет, она целует всех по очереди, ее слезы холодят кожу.

— Ребята! — кричит дед. — Они каждую ночь приходили! Семь раз выводили меня расстреливать! Они меня пытали! Ребята, не уходите!

Дед ломается в крике напополам, падает в снег и рыдает. Он в полной невменяемости. Это сложно описать, если сам не видел. Человек годами — годами! — жил в постоянном ужасе. В тотальном ожидании расстрела.

В пытках. И теперь все эти годы выплескиваются из него одномоментно.

Концентрация безумия войны.

От меня опять уплывает ощущение реальности. Не может этого быть со мной, москвичом, бакалавром юриспруденции, в европейской стране двадцать первого века. Это кино такое. Хроника Великой Отечественной. Освобождение Освенцима. Хатынь.

Но это не со мной. Не здесь. И не сейчас.

Похоже, все испытывают примерно то же самое. Никто не говорит ни слова. Никто не наклоняется и не поднимает деда. Мы тупо стоим и смотрим, как он кричит под ногами и цепляется за штанины. Это не человек — сгусток страха и истерии.

В такие секунды очень остро осознаешь свою собственную… уязвимость, что ли. В общем, понимаешь, что ты не центр Вселенной. То есть ты это понимал и раньше, а теперь ты это ощущаешь. Ощущаешь каждым атомом своего мочевого пузыря. Превратить в животное можно любого, вопрос лишь времени и желания, и ты, оказывается, ни хрена не исключение. Калибр пять сорок пять — это так слабо. Ни в коем случае не попадать в плен.

— Ребята! Русские! Родные! Не уходите больше!

— Мы не уйдем, отец, — говорит Игорь. Он берет его за плечи и пытается поднять, но старик уже не может стоять. У него больше нет сил — не физических, моральных. Человек ушел из его тела, а на его место пришел инстинкт: увидел людей — стань меньше, не вздумай стоять прямо.

— Не отец я вам, ребята! — кричит он. — Мне двадцать семь лет всего! Двадцать семь!

Этому деду двадцать семь лет...

Мы остаемся с ним недолго, всего несколько минут. Он рассказывает, что выжил только потому, что большим осколком раздробило колено, оно срослось криво и он почти перестал ходить самостоятельно. Поэтому боевики не брали его, как мусор, на рытье траншей и не расстреляли. Старуха — его мать. Хотя выглядят они почти одинаково. Что едят и чем живут вообще, он и сам не знает.

Самое паскудное, что с нашим приходом в жизни этого человека не изменится ничего. Мы сейчас уйдем. И все. Солдаты в ста метрах справа, в ста метрах слева, в ста метрах спереди и в ста метрах сзади, но его подвал все равно принадлежит бородатым отморозкам. Наш взвод обозначает линию фронта только в его голове, и тыла как не было, так и нет. И этой ночью они опять придут, наверное.

Не знаю, что с ним стало. Выжил он, или его добили. И если выжил, то сколько прожил после нас.

Мне кажется, что все равно — недолго.

ИГОРЬ

Когда мы познакомились, было раннее-раннее невыспавшееся зимнее утро. Под ногами хрустел снег, резкий морозный воздух коробил ноздри, яркие в ночи фонарные лампы резали опухшие после вчерашних проводов глаза. Я подошел к нему, услышав, как он спрашивает у прохожего дорогу к военкомату.

— В Чечню?

— Да. Ты тоже? Ну, давай тогда знакомиться, что ли, земеля. — Он протянул руку. — Игорь.

У него явно были татарские корни. Треугольное широкое лицо. Мощные скулы. Узковатые глаза. Роста выше среднего, но приземистый. Короткие ноги были очень кривые — его запросто можно было представить держащим под уздцы низкорослую монгольскую лошадь около юрты.

Глядя на него, сами собой слышались гиканье кочевых орд и запах зимней степи; чувствовался вкус свободы. Наверное, так и выглядели скифы.

При этом Игорь был совершенно рыжий.

Всю дорогу, пока нас на “Газели” везли из московского военкомата в часть, Игорь без умолку тараторил, рассказывая о своей жизни, то и дело доставая из внутреннего кармана куртки фотографию дочери и к месту и не к месту показывая ее то мне, то водителю, то сопровождавшему нас офицеру: “Смотри, майор, это моя дочка!” В небольшой сумке, которая была у него с собой, помимо всевозможного солдатского добра, оказалось еще и несколько чекушек, которые он одну за одной извлекал на свет божий, постоянно приговаривая при этом: “Ну, что, пехота, выпьем?”

В Чечне мы виделись урывками. Он попал в девятую роту, меня же начальник штаба взял к себе связистом, и я мотался с ним по батальону. Но когда мы приезжали в “девятку”, я всегда искал зему. Нас, москвичей, в полку вообще было трое, и Игореха значил для меня очень много.

По-настоящему нам довелось встретиться лишь под Алхан-Юртом, куда нас в спешном порядке перебросили на помощь вэвэшникам, заблокировавшим боевиков.

Мы сидели под дождем в болоте, без еды, без воды, продрогшие до костей, проклиная все и вся на свете. Единственной пищей был мерзлый боярышник, который рос в изобилии на этих болотных кочках, и мы паслись, как лоси, губами обрывая сладкие промороженные ягоды, чувствуя, как заполняется сосущая пустота в желудке. Мы с Игорем лежали в двух соседних ямках, которые громко именовали позициями, и, чтобы забить голод, без перерыва смолили вонючую “Приму”. И он, как и по дороге в часть, постоянно тараторил — в тему и не в тему, опять показывал фотографию дочки, материл войну, чехов и комбата, засунувшего нас в эту задницу.

А потом как-то внезапно начался обстрел со стороны соседей, и мы сначала ничего не поняли, думали, свои дурака валяют, и, стоя в полный рост, орали им, чтобы они прекратили, пока никого не ранило. Но обстрел усилился, начали рваться гранаты, мы попадали, и я уже кричал Игорю, чтобы он отходил, а он кричал, чтобы отходил я. И когда мы вышли из-под огня и добрались до своих, нас вдруг разобрал смех. Мы сидели, привалившись спиной к плетеной изгороди, положив автоматы на колени, пили из бидона воду, сплевывали хрустевших на зубах мальков, а смех прорывался сквозь глотки, и мы никак не могли успокоиться — ржали, как безумные. Я толкал его локтем в бок и хохотал, а он смотрел на меня и хохотал тоже.