Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)

Мы это считаем вздором…

Но там, в глубине земли,

плывут по иным просторам

дубовые корабли.

В них пленники бездн астральных

взрывают земли пласты,

где вместо колонн ростральных

недвижно стоят кресты.

(Особый, отдельный мир «иных просторов» — как и «Корабель» Елены Шварц, чей борт опасно кренится оттого, что все больше живых «присоединяется к большинству», перебегая на смертную сторону.)

Для Олеси Николаевой надежней держаться верований, традиционно разделяемых православным народом, предпосылая воображаемому прощальному странствию души осторожное слово «Говорят» («Говорят, когда человек умирает и уже не чувствует боли, / душа его еще целых три дня по земле бродит устало, / бродит она по знакомым дорогам земной юдоли, / там, где любила она, там, где она страдала…» — из стихотворения «Три дня»). То же — в зачине замечательной стихопрозы «Апология человека»: покинутое душой и предоставленное тлению тело — каково оно на третий день, на девятый, на сороковой… А что касается судьбы посмертной, то: «Всякий живущий — жив, поскольку возлюблен. / Тот, кто любим, уже вознесен на небо. / В образе этом он в дне Восьмом и пребудет». Восьмой день — день общего Воскресения.

И мало кто, странное дело, пытается в этих созерцаниях заглянуть в адскую бездну, хотя угроза адских мук неотъемлема от кредо всех трех авраамических религий. Может, оттого это, что в русском богомыслии всегда теплилась не вполне ортодоксальная идея безграничного Божественного милосердия, всеобщего прощения и восстановления в светлом образе.

А может, оставшийся за плечами двадцатый век видится таким адом, что кажется позволительным не рассчитывать на его загробное продление. Разве что Борис Херсонский проецирует опыт ада внутреннего в инобытие, открывая для себя, как «выси рая отражаются в муках ада». Из новой его книги «Пока не стемнело» можно извлечь целый «адский цикл». Теологически основательный:

Рассказывают, согласно святому Паламе,

В каждом есть сгусток, не пропускающий Божественный Свет.

Словно под линзой, собравшись в точку, Свет зажигает пламя.

Адское пламя, страшнее которого нет, —

и психологически поясненный — как навеки зафиксированная замкнутость падшей души. «Говорят, двери Ада запираются изнутри, / ты стоишь на площадке, давишь пальцем звонок, / не отпирают, нет никого, слезы утри, / ленту расправь, к стене прислони венок. // Но вот за дверью шаги, поворачивается замок. <���…> Трехглавый Кербер припадает к земле, скулит, / стелется, взвизгивает, виляет коротким хвостом, / подпрыгивает, в щеку лижет, значит, узнал, зверь! // Ты входишь внутрь, за собой запирая дверь». Внутреннюю достоверность картинки равно подтвердят и современный психоаналитик, и древние отцы духовного делания.

Но вспомним, что в православии (как пришлось недавно объяснять нам, невегласам, Андрею Кураеву) нет канонического учения об аде. И стоит прислушаться к Круглову, в ком говорит не только метафорическое воображение, но и мудрость его духовной профессии:

Заупокойная служба. Поют по крюкам.

Или голоса так свежи, или это

Умерший так стремительно уходит,

Но в тесной часовне ветер поднялся невидимый.

<���…> Пение напряженно тянется, пока может

Поддерживать душу, уходящую ввысь

Ступенями мытарств. И вот — дальше стоп.

<���…> Мы — дети, а взрослые — наши умершие.

Мы в их прошлом живем.

Никому не вернуться в детство.

То-то я замечаю,

Насколько наш мир мал, прост, шаток,

Ярок, аляповат — манеж для игр

При постоялом дворе!

В силу этого нашего несовершеннолетия столкновение с таинством смерти и веянием инобытия, переживаемое с такой интимной тревогой, исключающей всякий ритуальный автоматизм, вместе с тем инкрустируется прихотливыми фантазиями, играми на детской площадке воображения, сказками на ночь. Искусство не ангажированное так или иначе обнаруживает, что ему не дано знать, какие сны приснятся в смертном сне, — но это, мы видели и еще увидим, не означает его расставания с верой и с надеждой.

Космодицея (оправдание мира)

А ведь Бог-то нас строил —

Как в снегу цикламены сажал,

И при этом Он весь трепетал, и горел, и дрожал,

И так сделал, чтоб все трепетало, дрожало, гудело…

Так, заражаясь этим трепетом, передает Елена Шварц витальную Силу, переполняющую мироздание. Но она же пишет стихи «Сила жизни, переходящая в свою противоположность» и «Стансы о неполноценности мира».

Верующая мысль обитает в пространстве, заграждаемом с одной стороны от благодушного растворения в красоте и величии универсума и с другой — от «гнушения плотью», спиритуализма, в наши дни принимающего облик агрессивной виртуализации. Этот «коридор» не так уж трудно очертить доктринальными схемами, но живое лирическое чувство больно ударяется о его стены.

Безжалостность Творца к своим созданиям, как многие, наверное, помнят, — одна из самых болезненных тем Вениамина Блаженного. Беспощадность ко всем этим издыхающим собакам и просящим о пощаде котятам, окровавленному голубю, распятому вместе с Христом… Человек отказывается брать вину на себя, указывая на другого, более могущественного Виновника. «Я не Бог — я жалею собак!» — восклицает Шварц вслед за Блаженным.

Сквозь слезы по стенающей твари если и можно разглядеть очертания райского сада — того изначального состояния мира, о котором шепчет человеческая прапамять, — то вдохнуть его воздух не удается. «А мы остались в миру, неласково освещенном / осенним солнцем, в миру, который законом / по рукам и ногам связан, но райский сад / стоит неподвижно в тесном проеме оконном <���…> и ангел с мечом отворачивается, / как будто с тобой не знаком» (Борис Херсонский). Мир, переставший быть раем, имеет ли ценность для духа, сохраняет ли достоинство произведения, помеченного Божественным автографом?

С. Круглов в своем принципиальном почитании телесности возвращает нас к «религиозному материализму» Вл. Соловьева (а прежде того — князя Мышкина в «Идиоте»). Простое осязание предмета превращается у него в акт сакральной эротики:

Вот раздвигаю ложесна конверта —

И белый мягкий хрусткий твой полуквадрат

Ложится в руку, туго вынут.

Пульсирует, покрыт венозной сетью

Письма —

И вот альтернатива паутине!

Приходя к обобщению, он тут же проницательно предостерегает: «Простые движения плоти развоплотились, / Сочтены редкостью, ересью, извращеньем. / Растворяется все, что тварно <���…> Сосуд треснул, вину не в чем держаться». А в поразительном по духовной и лирической отваге стихотворении «Тело» (обращенном к жене) он творит настоящий обряд освящения плоти.