Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)

Замечательно точны пейзажи-“воспоминания”: “Я хочу описать восприятие мая подростком. / Он не знает еще, что и май — только месяц в году. / Но движение липы, взмывающей над перекрестком, / он уже ощутил, и душе его — невмоготу”. Или пейзажи-“сравнения”: “Простор живого белого стиха, / бескрайнего, как снег под Оренбургом, / иль поле летом — лишь ковыль, ковыль, / неясный мир метелок серебристых, / колышущийся, как вода в реке”.

Особенно мастерски Ряшенцев передает отражения в воде: “На весенней реке, там, где раньше купальня была, / зародили в воде колыхание колокола. // И цветная реклама в волне завиляла хвостом, / как невиданный в здешних местах то ли угрь, то ли сом”. Или: “Загляну в глухое озерцо. / Там, небось, ни карпа, ни плотвы. / Там теперь живет мое лицо, / мало мне знакомое, увы”.

Или: “И лед притонувший похож на гнилой поролон”, — и следующее за этим “льдом” четверостишье с воронами: “Они барражируют в светлом и медленном воздухе. / Весенняя твердь раздвигает кирпичный проем. / И все это небо висит лишь на бронзовом гвоздике, / чья шляпка сейчас засветилась над монастырем”. Жаль, что таких “бронзовых гвоздиков” у Ряшенцева не много. На них-то вся поэзия и висит….

И. М. И р т е н ь е в. Избранное. М., “Мир Энциклопедий Аванта+”, 2008, 351 стр.

Эта книга незримо делится на две половины. Первая — стихи до начала 90-х, вторая — после.

Первую читать интересно и весело — мысленно представляя, как на каком-нибудь кухонном застолье начала 80-х слушалось: “Меня зовут Иван Иваныч. / Мне девяносто восемь лет. / Я не снимаю брюки на ночь / И не гашу в уборной свет. // Я по натуре мирный житель, / Но если грянет вдруг война, / Надену я защитный китель, / К груди пришпилю ордена”. Да и не только на застолье: был контекст (официальный, разрешенный, фольклорный), было чему городить перпендикуляр.

Вторую половину читать “скучно и грустно”. Не потому что поэт стал писать хуже или как-то по-другому. Нет, не хуже и не по-другому. И его “Иван Иванычу” все так же девяносто восемь лет, и все так же путеводной звездой горит лампочка в уборной. Ну разве что подменит иногда в стихах “Иван Иваныча” какая-нибудь “Вера Михайловна”: “Нынче погодка, замечу вам, славная, / В небе ни облачка нынче с утра, / С добрым вас утречком, Вера Михайловна, / Ангел мой, свет, просыпаться пора!” Это — почти конец книги, год 2005-й. А не то что смеяться или просто хмыкать, но и дослушивать, чем там у автора закончилось с Верой Михайловной, не очень хочется…

Прежде смешное и интересное стало несмешным и неинтересным. Вины поэта в этом нет. Эпоха ушла, наступившая оказалась скудна на новые смыслы. И блистательное поколение “бебибумеров” (рожденных в послевоенное пятилетие) все “песни прежние поет”, и слушать это уже невмоготу, а те, кто мог бы по-другому, все не приходят. Острит Жванецкий — смеяться невозможно; а кто острит лучше? Поет Пугачева — слушать невозможно; а кто ее “перепугачевит”? Иронизирует Иртеньев… А кто в этом жанре — лучше? Ни Быков в “Новой газете”, ни Емелин в “Соли”, при всем таланте и резвости. Беда в том, что сам этот жанр сузился и зарос лопухом, как речка-старица. То есть стал тем, чем ему и положено быть, — рифмованным фельетоном, полуфольклорным-полужурналистским стихотворным продуктом. То, что у Иртеньева этот фельетон побогаче “культурным слоем” и интертекстуальными перекличками, делает его более интересным для литературоведов, но от этого не менее исчерпанным. Как, например, не потеряли интерес для музейщиков и искусствоведов картины Комара и Меламида… Нет, сказать, что книга неудачна, нельзя: нет провалов, нет корявостей; все хорошо. Только не знаешь, что с этим “хорошо” делать.

Е. А. Б у н и м о в и ч. Избранное. М., “Мир Энциклопедий Аванта+”, 2010, 224 стр.

Бунимович — почти ровесник Иртеньева, оба стояли у истоков клуба “Поэзия” (1985 — 1990), но главное — оба в начале 80-х разрабатывали одну и ту же ироничную, цитатно-центонную жилу неофициальной поэзии. Правда, уже в тех стихах Бунимовича можно заметить большую афористичность, концентрированность смысла, чем у большинства тогдашних “иронистов”. Да и маска “маленького человека”, “иван-иваныча”, у Бунимовича отсутствует. Поэт говорит от первого лица, вполне осознавая пределы своего авторского “я”. “Я не поэт // может / этим и интересен” — так завершается стих 1986 года. Эта же самоирония-самоуничижение — в одном из последних стихов: “был такой евгений бунимович / полторы натуры мрамор бронза / ощущал предутреннюю горечь / устранял немедикаментозно”.

С начала 90-х центонность, игра с аллюзиями в стихах Бунимовича постепенно исчезает. Видимо, сказывается то, что сам автор — редкий, кстати, случай — довольно естественно и успешно начинает работать в поле политики, и сублимация “политического” в стихи потеряла смысл. Не осталось без последствий непосредственное знакомство с современной европейской поэзией, по отношению к которой иронизм, хотя и вписывался в постмодернистский мейнстрим, все же выглядел несколько провинциально. Стих Бунимовича становится графичнее, жестче, несколько более усталым: “то ли я устал от всякого языка / то ли все языки от меня устали / я теряю глаголы входя в обстоятельства / времени / места / цели // за свободу молчать благодарен статье ук” (в скобках, правда, замечу, что “право на молчание” содержится не в УК, а в УПК — Уголовно-процессуальном кодексе; но это, конечно, мелочи).

Впрочем, уже по стихам конца 1970-х видно, что рядом с Бунимовичем-ироником зрел, хотя и был менее заметен, Бунимович-элегик: “Какое медленное лето / на отмелях степного Крыма, / где цапля белая как прима / провинциального балета”. В стихах 2006 года это ощущение остановившегося времени остро возникнет в “брюссельском цикле”: “мы сидим у окна в кафе долго-долго / пьем бесконечный мятный чай сладкий-сладкий / как дождливо здесь ветрено как течет время / по стеклу по памяти по мостовой по мужским лицам”.

Поэзия Бунимовича не застыла, как у многих его талантливых сверстников, на 70 — 80-х, “чутьем, по собственной охоте” он выбрался из тупика — за что автору легко прощаешь и не слишком обязательные верлибры, и какое-нибудь совершенно нечитаемое: “зеркало пересыхает / амальгама фрактальна / самоповторы памяти / выводятся на ржавый дисплей”. Этих “фрактальных амальгам”, к счастью, в книге не так уж много. Похоже, идеальная форма для поэта — стихотворная миниатюра: “В пятидесятых рождены…”, “Возраст”… Или “Curriculum vitae”, им и завершу: “сначала пел в подземном переходе / как поплывет на белом пароходе // позднее пел на белом пароходе / как счастлив был в подземном переходе”.