Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2007)

Кекова Светлана Васильевна родилась на Сахалине. По образованию филолог. Автор нескольких поэтических книг. Стихи Светланы Кековой переводились на многие европейские языки. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Саратове.

Два дома

1

Ты смотришь на знакомые дома.

Они уже не те, что были прежде,

и кажется — они, как облака,

во времени меняют очертанья.

Вот дом призренья Тита-чудотворца.

Какою-то волной незримой смыты

с него кресты, и лишь один остался

нетронутым.

Я часто здесь стою

на оживленном пыльном перекрестке.

А это — дом, где я жила когда-то.

Напротив дома — сквер, а в сквере — Ангел,

незримо ждущий Страшного Суда.

Шумят листвою пыльной тополя —

они стоят на месте стен церковных,

а купол неба чист, и там, где был алтарь,

сидит ребенок и в песке играет.

2

Дом на Ильинской площади оброс

косматой шубой времени. Вопрос.

Ответ. Опять вопрос неслышный.

Сейчас стоит каштан осенне-пышный

у входа в арку, где когда-то я

училась видеть щели бытия

и ощущать сквозняк иного мира.

Стоит, как прежде, у подъезда лира:

сквозь ливень струн заржавленных видна

исписанная часть стены кирпичной,

и я впервые с мукой непривычной

пытаюсь вникнуть в эти письмена.

Здесь — руны и вульгарная латынь,

иврит и вязь славянского глагола,

скупой язык Аида и шеола,

загадочные знаки Ян и Инь.

Да, этот дом являет мне пример

смешенья рас, кровей и чуждых вер,

и прыгает нарядная сорока,

как будто измеряя пыльный сквер,

где был когда-то храм Ильи Пророка…

dir/

* *

*

Увянуть могли бы две розы в руке —

да льдистые глыбы плывут по реке.

На них я читаю судьбы письмена:

блестит запятая, как чья-то вина,

дрожит многоточья рассыпанный мак,

о чем-то кричит восклицательный знак.

Но, знаки иные в груди затая,

не знаю вины я страшней, чем моя.

Последней из пленниц я шла под венец,

и плакал младенец, звенел бубенец,

а нож деревянный лежал на столе,

как меч-кладенец в каменистой земле.

Кто сможет лихого врага побороть —

рассечь и рассеять словесную плоть

и свадебной ночью на теле стиха

слова уничтожить, как язвы греха?

* *

*

1

Покинул тело дух-изменник —

и молча нюхает эфир

египетский первосвященник,

носящий на груди сапфир.

Стоит скала, как Ниобея,

песок хрустит и шелестит,

и перстень в виде скарабея

на пальце воина блестит.

Он, жалкий раб им данной клятвы,

телесный чувствует ущерб,

и приближает время жатвы

луна, похожая на серп.

Есть в каждом теле воды Леты,

но ты, душа моя, забудь,

что голубые амулеты

мне нужно положить на грудь.

И, прозревая в небе чистом

светил невидимую связь,

ты лучше трезвым аметистом

чело горячее укрась.

2

И поцелуй четырехкратный,

и вздох прощанья мне знаком,

и безнадежный привкус мятный

под онемевшим языком.

Уже не будет сердце биться

в земле прозрачной, как слюда…

Но как, скажи мне, пробудиться

за час до Страшного Суда?

Страшная месть

Станиславу Минакову.

1

— Никого не помилую,

только слезы утру… —

Гоголь с паном Данилою

тихо плыл по Днепру.

Волны серы, как олово.

Спят в земле мертвецы,

молодецкие головы

опустили гребцы.

— Кто не спит, тот спасается,

Плоть приемля и Кровь.

Украина, красавица,

соболиная бровь.

— Ни приветом, ни ласкою

не разбудишь меня,

только сталью дамасскою,

вольным храпом коня…

2

Стражу к городу вывели,

в хлев загнали овец.

Спит в сиятельном Киеве

есаул Горобець.

С голубями и птахами

мчит его экипаж

в дом, где борется с ляхами

друг его Бурульбаш.

Полночь многоочитая

в храм идет на поклон,

чтоб уснуть под защитою

чудотворных икон.

Но не дремлют отдельные

мертвецов позвонки,

заведенья питейные,

казино и шинки,

синим светом подсвеченный

тот, чье имя — Никто,

и проказою меченный

вождь в заморском пальто.

Он танцует “цыганочку”

со страной на горбу,

дразнит мертвую панночку

в одиноком гробу.

И, не видя противника,

у Софийских ворот

Гоголь в облике схимника

на молитву встает.

* *

*

Выгорает трава на развалинах города,

где сапог голодранца и галстук дельца

по желанью огня превращаются в золото

и пылают у ног золотого тельца.

На развалинах кран возвышается башенный,

рядом с ним на одной из больших площадей,

словно идол, стоит истукан изукрашенный,

в чье железное чрево бросают детей.

Для последнего олуха — челюсти Молоха

и оркестр погребальный в долине Гинном…

Ночь взрывается залпом трамвайного сполоха

и поит меня черным вином.

* *

*

Ты выйди на плоский берег,

одежду держа в руках, —

в сетях ли трепещет жерех,

иль бьется кулик в силках,

иль пляшет воронье племя

в поникших ветвях ветлы —

да будут в любое время

одежды твои светлы.

Всяк знает земной обычай —

трава, воробей и волк,

и дерево — терем птичий,

и мох — лягушачий шелк.

Но ты не ищи причины,

чтоб выплыть на свет из мглы:

да будут и в час кончины

одежды твои светлы!

* *

*

Когда играют в домино

вороны у реки

и пьют лиловое вино

стрекозы и жуки,

в зеленых зарослях хвощей

скучает рыболов,

когда поэт, как царь Кащей,

дрожит над златом слов,

когда гуляют посолонь

две щуки с малышней,

когда —

куда с копытом конь,

туда и рак с клешней,