Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

Он спал долго и проснулся лишь к вечеру, заботливо прикрытый большим клетчатым пледом. Глаз не открывал — через смеженные веки ему привиделось, что в углу комнаты, за столом, за работающим компьютером, сидит отец. Ведь, засыпая, думал о нем. Покрывало откинув, он вскочил на ноги.

Это был, конечно же, не отец, а старший брат Алексей. И на отца он был совсем не похож: коренастый, плечистый, с темным ежиком волос и “шкиперской” короткой бородкой — не по годам строгий, а для иных — суровый, если бы не глаза — синие, материнские, в них — тепло, добрая молодая усмешка. Но это — для своих.

Встретились посреди комнаты, обнялись, разглядывая друг друга. Не виделись давно.

А на столе письменном не выключенный компьютер брата пестрил цифрами.

Вспомнив недавнее, докторское, Илья спросил весело:

— А что у нас с нефтью на Лондонской бирже?

— С нефтью все как положено, — четко ответил Алексей. — Цены рас тут. Там лапы крепкие. А ты вот погляди, что с пшеницей творится. — Он вернулся к столу, к компьютеру, поискал и нашел нужное. — А ведь толь ко август месяц... Была бы своя отгрузка, — озаботился он, — какой-нибудь небольшой портик или хотя бы стенка причальная, чтобы Новороссийск обойти. Новороссийск — это такая воронка, туда не пролезешь, или тебя там задушат. А у нас цены сейчас смешные. Бери и снимай хорошие пенки.

— Какой ты... — подивился Илья, пристальней разглядывая брата. — На стоящий бизнесмен. Нефть, зерно... А тебе сейчас покажу другое, — вспом нил он и снова открыл тот самый шкаф, в который уже заглядывал нынче и который именовали домашним музеем. Там хранились фотографии, тетради, альбомы — все давнее, детское, школьное; в том числе и былая старшего бра та страсть — ботаника, биология: гербарии, полевые дневники, коллекции минералов. Старший брат был всегда серьезен в своих увлечениях. “Мамочка родная” порою насмешливо называл его отец, впрочем, должное сыновьему характеру отдавал, говоря: “Парень надежный”.

В прошлом, молодом своем увлечении биологией Алексей был основателен. Пухлые полевые дневники с фотографиями, рисунками, засушенные, мумифицированные воском насекомые в коробках, под стеклами. “Дневные, или булавочные бабочки (Rhopatocera)”, “Семейство сатиры”, “Семейство голубянки”, “Водяные скорпионы”...

Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.

— Парусники, — проговорил он. — Подалирий... Павлиний глаз... Но тут же постановил:

— Все это выкинуть надо. Все это детство.

Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних и глубоких.

Алексей всерьез и долго увлекался биологией, со школьных лет занимаясь в клубе юных биологов при местном университете, в который и поступил, и проучился два года, а потом внезапно прежнюю учебу и увлечения оставил навсегда.

Повод, казалось, был совсем смешным: стеклянная литровая банка с домашним борщом и обычный кипятильник.

В университете, на кафедре, Алексей был человеком своим и однажды в час неурочный зашел в один из кабинетов, где и увидел эту самую банку с борщом и торчащим из нее кипятильником, а рядом — хлеб ломтями. Борщ закипал, распространяя запах, этому кабинету несвойственный. За столом возле банки сидел заведующий кафедрой, любимый и уважаемый профессор. Алексей смутился: он зашел не ко времени, да и спросил некстати: “Столовая наша не работает?” — “Работает, — ответил профессор, — но так дешевле”.

Опомнившись, Алексей тут же ушел. За ним, закрываясь на ключ, щелкнула дверь.

Вначале был стыд оттого, что зашел некстати. Но потом в голове появилось иное, о нем стало думаться. Алексей хоть и жил в семье, обеспеченной материнскими трудами, но видел, что происходит в городе и стране. Бедность, безработица, нищенские зарплаты и пенсии, которых порою месяцами не дают. В студенческую столовую Алексей даже не заглядывал, зная, что там кормят пусть и дешево, но ужасно: пустые супы да каши. И кормятся там студенты сельские, из общаги. Но даже эта нищенская студенческая столовая профессору, оказывается, не по карману. У него ведь семья, дети. А для себя — этот борщ в стеклянной банке, принесенный из дома, ломти хлеба... Когда молодые лаборантки кое-как перекусывают на работе, это еще понятно. Но профессор...

Алексей был уязвлен и даже поражен, у него будто глаза широко открылись, чтобы он мог ясно увидеть нынешнее и завтрашний день. Чужой и свой собственный.

Вот он — живой пример: долгие годы трудов, стараний. Ведь у этого профессора вначале было молодое стремление, какой-то дар, потом институт, аспирантура, кандидатская диссертация, потом докторская — это все годы и годы, труды и труды. Забрался, поднялся на вершину, о которой мечталось смолоду. В глазах, в голове Алексея словно фотографический снимок остался, и его можно было разглядывать: немолодой усталый человек в стоптанных дешевых башмаках, в заношенном костюме. Все это — обтерханные сорочки, давно из моды вышедшие галстуки, застиранные носки, запах плохого одеколона, — все это виделось раньше, но собралось воедино лишь теперь. И еще — эта стеклянная банка с борщом. Вот он — венец жизни. А что ему говорят домашние, этому профессору? А если и не говорят, то что думают.

Удивленной матери он сказал:

— Я не буду там учиться, я не хочу быть нищим профессором.

— Но, милый... — пыталась она его отговаривать. — Это — временное. В конце концов, потом, когда-нибудь, все устроится. И тебе ведь это нра вится.

— Мне не нравится быть нищим, — твердо ответил Алексей. — Я хочу жить достойно. И не сидеть вечно на твоей шее. Ты можешь и не выдер жать. Мы ведь растем, тяжелеем, как и наши запросы.

А отец пожал плечами:

— Рационально... На сегодняшний день. — И, вздохнув, добавил: — Но скучно.

Алексей спорить с отцом не стал, потому что не хотел обижать его: отец — тот же профессор, но кто его кормит?

Уже тогда, в возрасте молодом, двадцатилетнем, Алексей все сделал по-взрослому: перешел в университете на факультет экономический; еще учась, стал помогать матери в ее делах; потом недолго стажировался в Германии, а вернувшись, теперь уже основательно начал работать в “хабаровском” концерне. Сейчас он занимался новым для Хабаровых делом — заводом по производству детского питания, запустить который должны были уже следующим летом.

А что до увлечения прежнего, молодого, то Алексей его оставил сразу и навсегда, с холодной рациональностью умного человека; а если что-то на первых порах и вспоминалось, то сразу вызывал в памяти ту самую профессорскую банку с борщом и кипятильником, из нее торчащим. Эта банка разом стирала любые добрые воспоминания, оставляя в душе лишь жалость к тому человеку, который сидел возле банки, ко многим и многим. И слава богу, что он вовремя понял и его миновала чаша сия. Теперь уже на всю жизнь.