Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

Поплакать и стихнуть, задремав. Очнуться, бродить, уже привычно, во тьме. Ко времени или без него услышать, как упадет буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Вот и все.

Потом появился человек, тоже неожиданно, из тьмы. Что-то рухнуло, закряхтело и застонало, по звукам — живое.

Илья вначале испугался, смирил дыханье, но через время все же спросил шепотом:

— Человек?..

— Человек... — прохрипело в ответ. — Вода есть?

— Есть...

Взяв бутыль, Илья осторожно продвинулся к тому месту, где слышалось редкое и тяжкое сопенье. Наткнувшись, он не сразу, но передал бутыль и, отступив, слушал, как человек пьет жадно, со всхлипом, захлебом. Напился и стих.

— Хлеб есть, — сказал Илья.

— Не надо. Все... — ответил из тьмы человек и смолк, тяжко дыша и порою постанывая и замирая.

Так было долго. Илья вернулся к своему ложу, тоже затих, а потом, вспомнив, сказал:

— Лежак есть, чтобы не на бетоне...

— Потом... — донесся короткий ответ.

Илья успел задремать ли, забыться не один раз и слышал все те же звуки: вздохи, порою кашель и хрип.

И лишь через долгое время новый узник спросил:

— Лежак есть?

— Да, да, — с готовностью отозвался Илья, — из досок.

Он отыскал лежак и притащил его волоком. Еще раз предложил:

— Хлеб есть.

— Не надо, отъелся, — тяжко вздохнул человек, копошась во тьме, устра иваясь, и потом, уже притихнув, спросил, определив по голосу: — Молодой?

— Молодой...

— Чей же ты?

— Хабаров.

— Хабаров? Сын, что ли? Алексей?

— Нет. Я — младший сын.

Невидимый собеседник помолчал, а потом успокоил:

— Тогда не дрейфь. Мамка тебя вытянет.

Эти слова были таким облегчением для души, для сердца среди горечи, тьмы, так было хорошо, сладко это услышать и поверить словам, что Илья не выдержал и заплакал слезами счастливыми. Желая отплатить добром, он спросил:

— А вы кто?

— Я уже никто. Меня уже нет и не будет. Некому меня выручать. — Он смолк. Но через время продолжил: — Мамка-то есть... — и заговорил ти ше, но быстро, горячечно: — Есть у меня мама. Слава богу, живая. Но она... Ты молодой, ты отсюда выйдешь и будешь жить. Прошу тебя, когда- нибудь съезди на хутор Скиты, это на Дону. Она живет хорошо, с дочерью. Но обо мне будет плакать. Ты съезди и скажи. Не говори про сегодняшнее. Просто скажи, что встречались, были вместе, просил передать только для нее, но чтобы молчала: уехал, мол, далеко, за границу, не могу подать вес ти до времени, до поры. Пусть думает, что живой. Она поверит. Хутор Ски ты, на Дону, тетя Фиса, знают ее... Так и скажи: уехал далеко, за границу. Весть не может подать. Но живой!

Долгое время прошло — час ли, два. И вновь услышал Илья слова спокойные, тихие, обращенные вовсе не к нему:

— Возле воды... У воды надо жить... Просто жить... Все равно где... В Антибе, в Коктебеле, на Скитах, в Коршевитом. Домик у воды и покой. Вот и все. Больше ничего не нужно. Ничего. Остальное все — глупости. А у тебя, парень, все хорошо кончится. Потерпи немного. Тебя не тронут. У тебя не только мамка есть, но и Ангелина...

Откуда он знал про Ангелину, этот неведомый, невидимый во тьме человек?

Ангелина... Одно лишь имя — и уже приходит теплое забытье. Ангелина — она словно старая сказка из дней далеких, детских. “Илюшеч-ка...” — услышал он голос Ангелины ли, мамы Ани, как звал с малых лет. Услышал — и сделалось вдруг светло и тепло, потому что опустилось рядом что-то большое, светлое, теплое.

Это была Ангелина, пышнотелая, в белом платье. А может быть, мама. “Илюшечка...” И он утонул, как в детстве, забылся в теплых женских руках.

Но лишь на срок короткий. Ангелина ли, мама исчезла. И снова рядом горячечное бормотание:

— Все... Все... Ничего нет. К мадаме обращайтесь. Теперь мадама — хозяйка... Теперь я голый-босый. Все у вас и у мадамы... Все. Из дела вы шел. Мама, приеду я, потерпи. Подожди. Галя... Прости... Говорю вам, все у мадамы... Все! Ничего нет! Не мучайте меня, убейте! — Слышно было, как человек вскочил, тут же рухнув, и смолк.

Илья побоялся встать, подойти. Человек вовсе стих, может быть, уснул, а может, и умер.

Но снова из тьмы раздался голос. Спокойный, ровный, словно баюкающий...

— Потерпи. Тебя выручат. Тебе жить и жить. Потерпи... — И тут же, словно обрыв в забытье, бормотание, всхлипы: — Домик у моря... Малень кий. Вода... Небо... И больше ничего не надо. Отпустите, я все отдал. Не мучайте меня. Убейте лучше... — и захлебывался во плаче, стихал.

Черная могильная тьма и могильная тишь; чужая боль на грани жизни и смерти. Сжималось сердце от сокрушенья и страха. Вот так же и сам он скоро будет смерти просить. Единственное утешение — слезы, которые лились и лились, умиряя боль, а губы сами собой шептали и шептали: “Мамочка, мама...”

И мама пришла.

Он очнулся от сна ли, забытья, а может, просто ему пригрезилось доброе: еще через смеженные веки, не зреньем, но плотью он понял, что лежит не на жестком ложе, а в мягкой, чистой и теплой постели; не тьма его окружает, а зеленые мягкие сумерки, и звучит негромкая музыка, вернее, не музыка, а живая жизнь, в которой ясно слышатся порывы ветра, чириканье воробьев и птичий же посвист, людской приглушенный говор и снова — шум деревьев под ветром. А совсем рядом, под боком, спокойное мурлыканье. Это домашний кот Степа, как всегда, угрелся и спит. Он стар и стар и потому спит и спит, даже гулять не любит. Большое теплое тело под боком, мерное, тихое, не мурлыканье, а рокотанье, как всегда, когда спит старый Степа. А самое главное — мама, вот она. Низкое кресло, столик. Мама такая красивая: волосы заплетены по-домашнему, толстой мягкой косою, белое лицо словно светит и белые ручки, добрые, мягкие.

Все это было так благостно и сладко для души: телесный покой, зеленый полумрак, звуки жизни, живое тепло домашнего кота Степана под боком. И мама... Он ясно понимал, что все это — лишь сон и шевельнись — все исчезнет. И снова придут черная тьма и страх. Конечно, это был сон. И хотелось, чтобы он длился и длился. А спасенье одно: не спугнуть, не шевельнуться, даже дыхание затаить, чтобы не потревожить, не разрушить хрупкий покров забытья. Но так хотелось — пусть даже во сне! — маминого прикосновенья. И он не выдержал, тихо позвал: “Мама...” — и заплакал, глаза закрыв, потому что знал: даже шепот тотчас же оборвет это сказочное сновиденье. И снова он окажется в могильной тьме заточенья.