Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

Вообще — отвратительны эти братья-писатели, которые скулят на всех перекрестках о недостатках критики, — а лишь только кто из них возьмет в руки перо, чтобы написать несколько критических строк — то сразу заболевают самыми гнусными и позорными болезнями критики: лживость, передержки, личности, мстительность. А главное: “меня нельзя трогать”. “Меня можно только хвалить”, — а если не хвалишь — в зубы, в морду, по уху… Пастуха вам надо, а не критика, братья-писатели. И чем меньше дарование — тем больше амбиции.

20/VII, 31. Звонок Бабеля. Опять — тысяча и одна увертка. Советовался-де с Горьким, и Горький не советует ему печатать те рассказы, какие он дал мне. Но он написал “вчерне” два колхозных рассказа (об этом “вчерне” я слышал года три назад). Он над ними работает. В течение месяца он их мне доставит. Узнав, что я вернусь в начале сентября, — “Как приедете, в вашем портфеле будут эти рассказы”. Четыре года назад он так же уверял меня в том, что у меня “15-го августа” будет рассказ “Мария-Антуанетта”, чтоб я анонсировал его в журнале, — рассказа нет по сие время.

Он роздал несколько своих рассказов в “Октябрь”, мне и еще кому-то, но не для напечатания, а как бы в виде “залога”, для успокоения “контор”, которые требуют с него взятых денег. Сдал книгу в ГИХЛ, — получив от издательства деньги и обещание книгу не печатать, так как она “не печатна” — то есть столь эротична, индивидуалистична, так полна философией пессимизма и гибели, — что опубликовать ее — значит “угробить” Бабеля. По той же причине и я не хочу печатать те вещи, что он дал мне. Странная судьба писателя. С одной стороны, бесспорно: он “честен” — и не может приспособляться. С другой — становится все более ясно, что он крайне чужд революции, чужд и, вероятно, внутренне враждебен. А значит, — притворяется, прокламируя свои восторги перед строительством, новой деревней и т. п.

Сейфуллина говорит, что Горький устроил у себя что-то вроде литературного департамента. Устраивает приемы писателей по группировкам: сегодня “попутчики”, завтра “раппы”, потом — “правые”. Собираются писатели в комнате, где накрыт чай, лежат газеты и журналы. К ним Горький не выходит, но приглашает каждого в отдельности в “кабинет”, где и ведет беседу. Писатели ждут очереди.

На днях были у него “раппы” — Авербах, Селивановский, Киршон и др.

Соловьев рассказывает: Горький хвалил РАПП, говорил комплименты, “раппы” в ответ льстили Горькому. Потом, расчувствовавшись и, очевидно, удивившись своему величию и величию задач, возложенных историей на их плечи, Авербах повел такую речь:

“Да, знаете, раньше, когда мы были кружком, сектантской группкой, — было легче. А теперь трудно — ответственность перед страной, революцией и историей — за всю литературу. А мы, знаете ли, не имели времени учиться. Я, например, кончил только три класса гимназии, Киршон — пять классов, — никто не окончил среднего учебного заведения”. — “Я кончил реальное”, —

с достоинством вставил Селивановский. “Ну, вот, один Селивановский и

кончил”, — добавил Авербах.

Писатели должны были ехать в Узкое на банкет в честь Шоу32. Назначили сбор, ждали автобуса: автобус не приехал. Бранясь, разошлись. Накануне мне говорили, что Халатов не хотел этого банкета.

30/VIII, 31. Сергеев-Ценский бросил свою Алушту. Семнадцать лет безвыездно прожил на горе — и смотрел сверху на мир. Уверял меня, будто запаса наблюдений хватит ему еще на пятьдесят лет — только записывай. Сдался-

таки. Смирнов, улыбаясь, на вопрос: что заставило его <���Сергеева-Ценского>

перебраться в Москву, ответил: “Год не видел мяса”. Дело не в мясе, конечно. Суть в том, что просто не выдержал. В прошлом году он приехал на несколько дней в Москву, был в ЦК, — “продвинул” сразу несколько своих книг. А сейчас уже не в шутку стал чувствовать, что еще год — и он очутится “за бортом”. Вот это, именно, думаю я, и заставило его переехать в Москву. Квартиры у него нет. Он рассчитывал на Горького, был у него, — но старик не сумел ему помочь.

Свирепствует Борис Волин. На собрании редакторов, которое он собрал у себя, он заявил, что его девиз “лучше переборщить, чем недоборщить”. Сейчас он систематически “перебарщивает”. Стон стоит. Лебедевым-Полянским были недовольны: сейчас он кажется ангелом. У меня Волин вырезал последнюю главу из “Поворотов” Яковлева33. Почему? Потому что “окончание” романа печатать нельзя. Но я сам отверг это окончание и печатаю отрывки из романа. Говорят, он грозился привлечь меня и за напечатание других глав, пропущенных до него Главлитом. Даже рапповцы возмутились: хотят созвать специальное собрание, посвященное художествам Волина, и, в порядке самокритики, отделать его за “перегибы”.

Ехал отдыхать в Тетьково, — на вокзале увидел меня Калинин — быстро шел в свой вагон, окруженный своими. Подошел, предложил ехать в его вагоне. Мы перебрались к нему: салончик с гостиной, человек на пятнадцать, кабинет, — показывал мне его, гордясь энциклопедией Брокгауза старого издания, стоявшей в шкапчике. Три двухместных купе. Ездить можно. Славный старик. Играл с ним в шахматы, обыграл его: он очень огорчался.

Он также ехал в Тетьково: это его родина. В двух верстах от Дома отдыха его “изба”. Был я в ней. Он показывал мне свое “былое” хозяйство. Изба опрятная, с комнаткой в мезонине, где живет Калинин при наездах. Избу он отдал своей старой работнице — она с семьей благоденствует тут, на зависть прочих своих однодерев<���ен>цев. Ходят к нему мужики, жалуются, ходатайствуют. Он внимательно говорит с каждым, курит цигарку-самокрутку, входит в каждую мелочь, расспрашивает о самых мельчайших деталях, интересуется. Просьб, конечно, горы, — много отказывает, но много и помогает. Журил зав. совхоза за эксплуатацию маслобойщика: последний, рваный, босой, опухший от вина, с повязанной полотенцем головой, сидел тут же. Старушка какая-то налетела на него, когда мы вышли к реке: колхоз амбар отнимает, вступись, Михаил Иванович. Калинин расспросил, как, почему, — и обещал поговорить. Баба сообщила, что бычка у нее поранили: как, куда, звать ли ветеринара? Прост, и мужики с ним как со своим. Есть в совхозе старичок, истопник, его друг детства. Когда приезжает Калинин, старичок не выходит на работу: идет к Калинычу чай пить.

Я ехал в одной коляске с Калининым. Коляска — с кожаным верхом, на рессорах, остальные — рессорные либо безрессорные брички. Мужики кланялись ему, окликали, иные просто и дружески, другие с подобострастием. Он приветливо каждому снимал свою кепку. В одном месте какая-то жница, узнав его, выпрямилась и крикнула в упор: “Подыхаем тут без чаю, без сахару!” Ему