Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

Е. Даниловой и особенно ее иллюстрированные комментарии к композициям фресок.

Но не удержусь вот от какого замечания. Передо мной лежит двухтомный альбомище “Фрески Ферапонтова монастыря”, изданный “Искусством” в 1970 году и тогда же мною купленный. Тираж 14 500 экз. Фрески (печаталось в ГДР) воспроизведены, на мой непрофессиональный взгляд, уж никак не хуже, чем в нынешней книге. Текст известного исследователя живописи Ирины Евгеньевны Даниловой намного глубже и в философском, и в искусствоведческом отношении, чем аналогичный текст ее однофамилицы с весьма предсказуемым набором из исихазма,

обратной перспективы и укоров западноевропейскому Ренессансу. Хотя очерк

И. Е. Даниловой был подцензурным и слово “Бог” она вынуждена была писать с малой буквы. Делать выводы из этого сопоставления не стану.

Константин Душенко. Цитаты из русской литературы. 5350 цитат от “Слова о полку…” до Пелевина. 2-е исправленное и дополненное издание. М., “Эксмо”, 2007, 702 стр. Константин Душенко. Цитаты из всемирной литературы.

2700 цитат. От Гомера до наших дней. М., “Эксмо”, 2007, 605 стр.

Этот авторский “цикл” я тоже пытаюсь отслеживать. Первая из означенных книг уже побывала объектом моей “Книжной полки” (“Новый мир”, 2006, № 5). В новом издании стало на 150 позиций больше, кое-что поправлено и по моим замечаниям (так, появилась Энергия заблуждения, но я-то ошиблась, приписав речение Виктору Шкловскому, тогда как он всего лишь удачно воспользовался формулой Льва Толстого). А Пелевина, поставленного на титул шика ради,

что-то маловато, всего три позиции, — мне казалось, что его цитируют чаще и охотнее…

Но вот составить подобный том применительно ко всемирной литературе — настоящий подвиг. Конечно, приятно и полезно узнать, что у таких словосочетаний и понятий, как Большой стиль, Новый роман, Дух времени, Всемирная литература, Голая правда, Человеческий документ, Мировая скорбь, Кукольный дом, Медленное чтение, Британский лев, Кровь и почва, Роман воспитания, — есть авторы с защищенным приоритетом, и часто совершенно неожиданные. Однако по ходу дела, не говоря уже о куче просмотренных иноязычных источников, возникают неимоверные трудности иного рода. Приводить ли оригиналы, цитируя их, или ограничиться цитированием переводов, отлично памятуя, что их бывает несколько и что “крылатые слова” часто принадлежат русскому переводчику, а не автору подлинника? Прослеживая “эстафетную” жизнь цитаты, включать ли в эту цепочку русских литераторов — тоже ведь неотъемлемую часть всемирной литературы — или отказаться от этой задачи как утяжеляющей композицию справочника?

Первая дилемма решается в книге без педантичной последовательности, исходя из ситуации. Иногда впереди ставится буквальный перевод, даже с присовокуплением оригинала, а уж затем “красное словцо” знаменитого переводчика, иногда — наоборот (тут трудные “пары”: Г. Гейне и М. Михайлов, П. Беранже и В. Курочкин). Кстати, в оригинале “Интернационала” Э. Потье, вместо привычного нам “Весь мир насилья мы разрушим”, — стоит философски знаменательное: “Из прошлого сделаем чистый лист”. Со второй дилеммой — еще сложней. Если составитель не забывает возвести знаменитый ответ Батюшкова на вопрос “Который час?” к проповеди француза Жака Бридена о вечности, а батюшковскую “память сердца” — к Бенжамену Констану; если после соответствующей

цитаты из “Энеиды” Вергилия, приведенной на латыни, он вспоминает “Чудище обло…” В. Тредиаковского; “Индию духа” Н. Гумилева — отсылает к выражению из прозы Гейне и даже цитирует японский источник в связи с “Улиткой на склоне” братьев Стругацких, — то хотелось бы видеть следование этому правилу и во многих других случаях. Так, стих из “Энеиды”: “Узнаю следы былого огня” —

повторен не только Данте (как указано), но и Блоком (“Эта прядь — такая золотая / Разве не от старого огня?..”); Паскаль — оказывается, но не указывается — подарил Пушкину формулу “Предполагаем жить…”; бальзаковский афоризм “Слава — солнце мертвых” ведет к повествованию И. Шмелева; где “лебедь” из оды Горация, там место “Лебедю” державинскому, а знаменитое “Я царь — я раб — я червь — я бог!”, как можно заключить, происходит из популярного в конце XVIII века английского сочинения Э. Юнга (Янга). Занятно, что неотмеченная ниточка тянется от Рабле к Остапу Бендеру. И если уж указывать, что “Сенатора” (он же “Червяк”) Беранже положил на музыку Даргомыжский, то почему не сообщить того же про Мусоргского и песенку Мефистофеля о блохе из “Фауста” Гёте? И т. д. и т. п.

Справочник, если его читать как книгу, влечет к нешуточным размышлениям. Тут воочию убеждаешься, каким неотменимым фундаментом всей нашей цивилизации послужила античная словесность, — куда ни кинь, везде она. А когда натыкаешься на цитату из “Второго манифеста сюрреализма” (1930): “Простейший сюрреалистический акт — выйти на улицу с револьвером и стрелять в толпу наугад”, — невольно спрашиваешь себя, так ли уж велика дистанция от слов куражащихся сочинителей до дел политиков и “простых людей”.

…Чтение новейших словарей нередко доставляет истинное удовольствие. Прочитала недавно “Новый словарь модных слов” Вл. Новикова (М., 2008) и смягчила настигшее меня в этот день дурное расположение духа.

А. М. Марченко. Анализ стихотворения на уроке. Книга для учителя. М., “Просвещение”, 2007, 224 стр. (“Библиотека учителя”.)

Книга с поневоле скучным названием (формат учебного пособия!) поражает новизной и дерзостью, а вместе с тем — зрелой “синкретичностью” метода. Алла Марченко, мастер изысканного биографизма — не академический собиратель фактов и обстоятельств, а какая-то воодушевленная “машина времени”, — здесь идет от чтения поэтического текста (“Стих <���…> знает об авторе все, даже то, что поэт хотел бы утаить”) и только затем подключает к “медленному чтению” свое исключительное знание литературного и жизненного быта — все эти интерьеры, наряды, моды, журнальные пикировки, любовные истории… Мне кажется, равновесия и взаимоувязки двух приемов толкования она достигает в “книге для учителя” как нигде прежде. Что до дерзости, то гипотезы ее головокружительны (это не значит, что неубедительны). Иван Тургенев — как полемический прототип “папаши” в шинели с красной подкладкой из эпиграфа к “Железной дороге” Некрасова! Колчак — как тайный, опять же, прототип есенинского Емельяна Пугачева, преданного и проданного соратниками! (Впрочем, скрытое присутствие декабриста Лунина, по ассоциации со словом “медведь”, в пушкинской “Осени” — не перебор ли?) “Кем был Баратынский для Лермонтова? Вопрос совершенно не изученный”, — замечает она и принимается его первопроходчески изучать прямо на предполагаемом школьном уроке.