Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2009)

И даже когда брат стал юношей, а я подростком, для него остались ха­рактерными такие «цеплянья» ко мне время от времени. Ну, вот пример. Не только в войну, но и в послевоенные годы нас не баловали походами в «на­стоящую» фотографию — у меня сохранилось буквально две-три фотографии от всех моих детств (лет восьми, лет десяти и десятиклассницей, других не припомню). Но когда требовались фотографии на документы, тут уж ходили, делали шесть фотокарточек 3Ѕ4. Обычно оказывались лишние, и мы с Юрой всегда обменивались ими друг с другом. Однажды мне срочно по­надобилась такая маленькая карточка, и я попросила у Юры дать мне какую-нибудь из его запаса. В ответ категоричное: «Нет!»

— Ну почему, Юра? Вот когда тебе была нужна срочно твоя фотогра­фия, я же тебе отдала!

— Никогда тебе этого не прощу!

И повернулся спиной.

Но это я забежала далеко вперед. Пока еще шел 1943 год, и нам пред­стояло возвращение из эвакуации. Первой, раньше нас, вернулась бабушка. Вернулась к новому учебному году, в свою школу и в свою комнату в квар­тире 7. Комната годы нашей эвакуации простояла пустая. Папа, как ответра­ботник высокого ранга, переезжал вместе с правитель­ством, а мама— вместе с папой (одно время правительство находилось в Куйбышеве, потом родите­ли долго жили в гостинице «Москва», освобожденной на это время от «обычных» жильцов). За нами прямо в лесничество приехал какой-то сотрудник наркомата, одетый как военный, только без погон. У него были и документы, и билеты на поезд. Поезд был больше похож на обычный пасса­жирский, чем тот, каким мы ехали в Башкирию. Не то чтобы у нас было от­дельное купе, но все же мы занимали уже четыре полноценных места рядом. А багажа у нас никакого и не было, кроме пледа в черную и серую клетку, он еще долго жил потом с нами, до полного истления. В дороге «гонец» расска­зывал, где мы теперь будем жить в Москве. Будущий наш дом он называл Домом Правительства (оказалось, что это было его почти официальное на­звание), и в этом необыкновенном и очень высоком доме из окошек был ви­ден Кремль, а в самом доме был лифт. Мы оба с братом не знали, что это та­кое, но брат не мог передо мной в этом признаться и объяснил в ответ на мои расспросы, что это такая лестница-чудесница, как в метро.

Посыльный довез нас до самого дома на наркоматовской легковой ма­шине (думаю, что это была моя первая поездка в такой, брат сказал, что она называется «хорьх»). В подъезде, внизу, у этого самого лифта нас ждала ма­ма.

Свою маму я не узнавала. Эта женщина, у лифта, была очень полной (тогда я знала только слово «толстая»), особенно по сравнению со всеми на­ми, не просто худыми, а очень. Никакой особенной красотой эта мама не от­личалась. Она как-то суетливо улыбалась и не находила, что с нами делать. Ее смущение и растерянность усиливало присутствие здесь же, в вестибюле подъезда, посторонней женщины в форме — вахтера, как я потом узнала. Ма­ма и отвыкла от нас, и была сильно смущена непрезентабельностью нашего вида — мы были не только худые и плохо одетые, но и грязноватые с дороги. Тут пришел этот самый лифт, который оказался вовсе не похож на лестницу-чудесницу, некоторая заминка у железных сетчатых дверей (мы все трое боя­лись шагнуть внутрь), наконец все вместе запихнулись в кабину, и мама на­жала на кнопочку с цифрой 7 («Мы опять едем в седьмую квартиру», — успел мне шепнуть брат, явно разочарованный). Но это, как вы понимаете, был но­мер этажа, и через некоторое время лифт остановился на этом, седьмом, этаже. На лестничной площадке, очень большой и чистой, было всего две квар­тиры друг против друга. Наша была номер 418. А подъезд — номер 21. Это мы должны были заучить сразу, чтобы не потеряться.

Мама открыла незапертую дверь, и я шагнула в свое четвертое детство.

Самое яркое, самое лучшее, полное интересных открытий и вкусной еды (в наше время никто не смог бы считать это обстоятельство второсте­пенным) детство в Доме на Набережной.

Квартира казалась пустой, хотя, как вскоре выяснилось, у нас были со­седи. По обеим сторонам длинного и широкого коридора было по две одина­ковые белые двери, которые вели в четыре огромные, думаю, не меньше тридцати метров, комнаты. Все эти комнаты были наши. Я все силилась представить себе, что могли делать в четырех комнатах мама с папой вдвоем, и не могла. Пятая дверь, двустворчатая, в конце коридора, прямо против входной, вела, оказывается, в отдельный коридорчик и несколько других комнат за ним, которые занимали соседи — семья генерала Колобова. Прежде чем мы начали «размещаться», мы с братом успели побывать на кухне, в ванной и уборной. Все эти помещения были просторными и с такими же ог­ромными окнами, как и в комнатах. В ванной не было никакой газовой ко­лонки, как у бабушки, не было и сопутствующего таким колонкам неистре­бимого удушливого запаха. Там вообще, кажется, не было никаких запахов, кроме запаха пустоты.

Родительская спальня и столовая (мы никогда в той квартире не ели на кухне — она ведь была общая) помещались по одну сторону коридора (ту, где окна выходили на улицу, не на Кремль, правда, а на пустырь, которым тогда была Болотная площадь), а в двух других предстояло жить нам: Юре досталась отдельная, самая маленькая, но тоже очень большая комната, нам с няней отводилась четвертая, последняя из свободных, комната. Таким оборо­том дела все мы, приезжие, оказались очень довольны: Юра— тем, что впервые в жизни будет жить в отдельной комнате, ему уже шел двенадцатый год, и 1 сентября он пошел в четвертый класс (тогда принимали с восьми лет) 12-й мужской школы на Большой Полянке. А мы с Марфушей так просто были счастливы, что нас не разлучили. Марфуша любила меня без памяти, как са­мое настоящее свое дитя, как может любить вынянченное им дитя сорока с лишним лет одинокая жен­щина, никогда не имевшая своих детей. Я же и вправду чувствовала себя (и была!) Марфушиной девочкой — я ни дня не жи­ла без Марфуши, она незаметно отдавала мне свой кусок, да и с самых пер­вых моих дней она меня выпестовала («искусственница» ведь!), спасала от холода, учила первой грамоте и первым стихам — все она! Уже и взрослой я сохранила следы Марфушиного воспитания: когда рассказываю что-нибудь, речь моя напоминает народный говорок, и я до сих пор сыплю няниными по­говорками и присловьями. Вроде бесшабашного: «Отец мой утирался рука­вом, мать— подолом, а я так сохла».

Наши комнаты не были оклеены обоями и не были выкрашены масля­ной краской — их покрывала матовая краска нежных тонов с огромными, в центре каждой из стен, метра в полтора, медальонами из виноградных лоз с тучными гроздьями. Спальня и Юрина комната были светло-салатовыми, столовая и наша с няней — светло-голубыми. На всех окнах было «затемне­ние» — рулоны из плотной и эластичной черной бумаги днем поднимали на веревочке к верху окна, но их надо было обязательно опускать, прежде чем зажжешь вечером свет. Мебели в комнатах было немного, и вся она была ка­кая-то «казенная», скучная. Она и правда была казенная — мебель с привин­ченными жестяными бирочками с инвентарными номерами получали в до­моуправлении, только самое необходимое. Из всего «уюта» помню белые пикейные одеяла-покрывала на никелированных кроватях (одинако­вых, больших) и льняную светло-голубую скатерть на столовом столе, тоже очень большом. За пользование мебелью, кажется, нужно было даже платить, но так, сущие копейки. Мебель эту при выезде надо было сдавать, никто при этом не заставлял самим тащить ее в домоуправление, приходили неразго­ворчивые молодцы и уносили. Уносили на склад при домоуправлении, и мебель снова поступала в общую собственность жильцов. Забирали мебель и «за выездом», тогда уж всю, подчистую. А выезды в Доме случались час­тенько. Я тогда, конечно, совсем не понимала почему...