Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2004)

В развитии этого внутреннего вдохновения Марины мы не сразу схватываемся различить начало схода с ума, а лишь когда, в самые бурные повороты событий, она становится “тиха не по нраву”, и, услышав весть и шумы, что в самой её Астрахани — на посаде бунт, “стрельцы, чернь астраханская и татарва лютуют” под стенами кремля, — “Слава Всевышнему, — шепчет Марина, — слава… началось”, и “счастливая улыбка на устах царицы”.

Фанатичность отчаяния? Теперь автором и объяснена и продолжена в проявлениях вспышка религиозности в прежней безмерной честолюбке. Да, без такой напряжённой веры в судьбу — разве удержалась бы она в восьми годах карусельной переменчивости обстоятельств? — “от отчаяния к надежде, от надежды к уверенности и торжеству, и снова отчаяние, и снова надежда…”.

И Бородин проводит перед нами психологическую разработку: как, упорно вдохновлённая своею задуманной миссией и все силы тому отдавая, Марина, незаметно для себя, сдвигается в безумие. Уже отжила она то ещё недавнее время, когда её терзали столькие утраты и измены, когда она сочла предателями и своего отца и короля Сигизмунда, ибо звали вернуться к ним, но “в Польше конец её дела”, “значит, не быть ей в Москве!” — А вот, заброшенная с горсткою остатних казаков на пустынный остров дикого Яика, Марина испытывает и такой поворот: “не-хо-чу-в-Мос-кву! Хочу здесь! Не хочу быть царицей! Не хочу каменных палат, хочу избу по-чёрному. Не хочу одеял атласных, хочу рогожу да посконку!”; “бесы страхами искушали меня, громами да молниями. Теперь покоем искушают. Ты, говорят, устала, царица. Посмотри, говорят, вокруг, мир для покоя души создан. А ещё наговаривают уроды невидимые, будто Отцу Великому никакого дела до меня нет”, “и верно, давно надо б от лишней суеты отречься, извечностью порядка восхититься”, “раньше сердцем слепа была к миру Божьему”, а вот “средь быдла и природной дикости почему мне здесь хорошо, как нигде не было”.

И если это — развитие безумия, то — уже за ту грань, где безумие возрастает до уровня высшего смысла.

В этом достигнутом новом состоянии Марина находит и больше внимания к сыну своему от тушинца. Мальчик всё время тут, подле неё, но в разрыве борьбы она не так много отдавала ему. А он был умеренно капризен, уже испытав порчу от положения царёнка. Потом, “после астраханской сечи духом повредился, икота нападала и дрожь в теле, речь невнятная”. Затем и с ним происходит душевное изменение, слишком раннее по возрасту, но веришь ему: вдруг “нет более крикливого озорника и проказника, странная недетская тоска поселилась в его очах”, то ли “открылось душе несмышлёныша какое-то никому кроме него не известное знание, которое ни себе, ни другим высказать не может”.

После рысканий казачьего отряда Марины по Волге вверх, потом в дельту, а через Каспий по Яику вверх, — там, в дикой глуши, они настигнуты погоней московских стрельцов и других казаков, изменяет и часть своих, вся экспедиция их порушена — и вот, отнявши напрочь сына, Марину везут в Казань на подводе, обстроенной в виде деревянной клетки, с ногою, прикованной тяжёлой цепью к пушечному ядру, и когда ей, измученной и униженной, надобно по необходимости с подводы сойти, “приставленный мужик тащит ядро вослед”. Но Марина — вот уже пережила и “хамство казачье, насмешки, издёвки, подвал астраханской башни”, допросы с угрозами и падение духа, когда молилась о смерти.

Но и это — “пережито! Прежний порядок дум обретает стройность”: Марина так ощущает, что “она снова царица, это замечено и стрельцами”, конвоирующими её. Её везут в Москву? Возвращается её фанатичная убеждённость. “Она давно догадывалась, что ни в каком ином месте, но только в Москве свершится… непостижимая прихоть Высшей Воли”, хотя Марина “не в славе, но в цепях прибудет туда”. И когда от своего пленённого же сподвижника Заруцкого случайно узнаёт, будто тысяча казацких сабель идёт им на выручку, — “Марину сие известие так испугало”, что она вызывает начальника стрелецкого конвоя и просит усилить охрану их, пленных! Она не хочет этого физического вмешательства на помощь своей судьбе: она верит в её предначертанную саморазрешимость, которой не могут нарушить “ни люди, ни цепи”. Нет! Она сокровенно обдумывает “обличительную речь против боярства московского. Где и когда она будет произнесена, того не угадать. Но слова! О, им будет воистину тесно в устах!” Как всех этих бояр Марина рассадит по порядку виновности, но в центре, у ног — “щенок романовский, осмелившийся короны царской коснуться”. Всем Романовым — “пострижение немедленное и публичное” и в телеге — в монастырь Соловецкий.

А вот — довезли до Казани. И в кремлёвский подвал, где Марина прикована на короткой цепи, на несвежей соломе и в невольном зловонии, — спускается воевода, оскорбляет её презрительной речью, да дал бы ей и плетей, когда б не точное распоряжение государя Михаила Фёдоровича. И Марина — сорвалась со стези усвоенной самовнушённой покорности воле Всевышнего. “Онемела от хамской речи, задрожала всем телом, губы из послушания вышли. Шагнула навстречу, сколько цепь позволила: „Я и в цепях царица, а ты и в наградах холоп! И не за тобой последнее слово, за мной, и тебе от того слова ещё дрожать и корчиться””.

И суток до трёх — ещё на второй цепи, к руке, и отказалась от пищи и воды, в полной тьме и при писке крыс. И вдруг с ослепляющим светом фонаря входит польский ротмистр, знакомый ей ещё ото дней славы её, — по поручению королевича Владислава, с разрешением царя Михаила: только подпишите отречение от московского трона за себя и за сына — и свобода. — “Марина встаёт резко, цепи натянулись… Окрепшим голосом говорит торжественно и громко: „Передай Владиславу. Они с отцом-королём предали меня и потомками прокляты будут. Я же законная московская царица”” — и вот, когда к власти вернётся, то будет другой с ними разговор.

И только оставшись снова во тьме, “на висках будто обруч змееподобный, не для боли надетый, но для предела мысли”, — Марина вопит о погубленном ею сыне. (Сильнейшие строки.)

Что здесь вымысел — нет, догадка — автора? При обломках исторической достоверности — тут вся правота за художником, и — доконечная верность характеру героини. И сила тюремной стойкости, опять же известная автору на опыте собственном. И хотя надо всей этой повестью автор не мог, пусть бы и косвенным зрением, не видеть пушкинского образа Марины-авантюристки (только взяться за эту тему — даже изнехотя есть состязание с Пушкиным), но повесть эта — не спор с ним, не противопоставление ему своего варианта, а яркое продолжение и развитие образа на протяжённость восьми годов и гибельной переменчивости событий. Без этого бородинского закончания образ Марины и история её были бы для нас менее полны.