Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2004)

Мальчик решился бросить собаке кусок хлеба, и она не только пропускает его, но бежит с ним рядом, виляя хвостом. Провожает до дома, но в дом ее не пускают. Собака ложится у этой двери в той же позе, в какой встретил ее наш мальчик. Она лежит, а в глубине улочки, в просвете этого бесконечного коридора, появляется другой мальчик с какой-то другой едой. Увидев собаку, он застывает. Конец. Оказывается, это был фильм о собаке”.

Для упражнений с Ван Сэнтом этого вполне достаточно. И все-таки финал рецензии. Просто так, за здоровье Киаростами и Асаркана. Потому что нравится. “Лицо мальчика было непроницаемо, как глиняный дувал. На фестивалях за это не премируют. И хотя мальчик давно уже дома и спит, я всегда буду помнить его стоящим молча у глухой стены”.

(7) У нас картину Ван Сэнта описывали в популярном отечественном жанре “фырк-фырк”. Наши всегда пишут в этом жанре, сталкиваясь с кинематографической спецификой. Там, где есть возможность ухватиться за фальшивый хвост и потрепаться о так называемой моральной проблематике, как в случае с “Сыном”, картину снисходительно прощают. Бывают, однако, фильмы, в которых форма настолько определяет содержание, что не наученные смотреть не имеют никакого шанса прорваться к маломальскому смыслу. Впрочем, у “Слона” тоже есть фальшивый хвост, но настолько облезлый и некрасивый, что, обсасывая его, приходится морщиться, сплевывать и ругаться.

Фабула такова. В недрах благополучной американской школы зреет насилие. Одного парня обижали и забрасывали липкими комочками жевательной резинки прямо на уроках. Неизвестно, по этой или по другой причине, он объединился с приятелем в мини-банду. Парни накупили хорошего стрелкового оружия, насобирали бомб и гранат, неторопливо вошли в школу посреди учебного дня и с чувством собственного достоинства расстреляли всех, кто попался под руку: белых и негров, учеников и учителей, очкарика и спортсмена, трех соблазнительных девочек и одну неприятную лахудру.

Потом немотивированно, без объяснений один мини-бандит застрелил другого, партнера. Финал: последние живые, парень с девушкой, укрылись в морозильнике школьной столовки. Мини-бандит их настигает, выслушивает мольбы о пощаде, а затем декламирует какую-то дурацкую считалку, что-то вроде “раз, два, три, четыре, пять...”, не помню. Затемнение, конец, титры. Хорошо, что в Канне премируют такое кино. “Слон”, конечно, не великий фильм, нет. Однако важный, по-своему сложный и глубокий. Короче, фыркать в его сторону попросту неприлично.

Но сначала разберемся с Киаростами. О чем и зачем “Хлеб и улица”? Уж конечно, не о том, что собака — друг или враг человека. Критик Асаркан ненавязчиво, всего одной фразой ставит верный диагноз. Фильм Киаростами — о выборе героя. Виртуозное упражнение на тему “становление протагониста”. Смотрите, в узком коридорчике, в пространстве дувала двое, но только один из них окажется героем: абсолютная чистота эксперимента!

А зачем нужен герой? Затем, что только он определяет точку зрения и сопутствующую картину мира. Гениальная провокация Киаростами: одно существо из двух заведомо ущербно, исключено из числа претендентов на почетную, конституирующую картину мира роль субъекта. Это существо — бездомная собака. Зато мальчик, человек, который с некоторых пор звучит гордо, даже слишком гордо, заранее назначен героем, протагонистом. Однако режиссер отдает видимое пространство ущербному псу. Когда он отправляет гордого мальчика в резервацию пространства невидимого, случается чудо: “Оказывается, это был фильм о собаке”. Значит, в контексте фильма собака тоже человек? В некотором роде! Во всяком случае, субъект повествования, “Я”, точнее, “Я (вижу)”. Даже в пересказе Асаркана ощущаешь это чудо преображения. В одно мгновение картина мира меняется: “Фильм о собаке!”

Вот и “Слон” тоже о становлении субъекта. Центральное событие картины — отнюдь не террор. Террор — всего лишь метафора. Субъект, протагонист становится единственным за счет “смерти” других претендентов на “Я”. Киаростами отправил своего “второго” в дом, а радикальный американец Ван Сэнт отправил лишних своих, извините, к праотцам.

Только не говорите глупостей о том, что насилие на экране будто бы провоцирует насилие в жизни. Не преувеличивайте значимость интеллектуального труда, относитесь к искусству и к себе в искусстве спокойнее. Кому он нужен, этот Ван Сэнт? Кто, кроме Каннского жюри и меня, его по-настоящему отсмотрел? И, наконец, есть ли что-нибудь более жестокое, нежели субъектно-объектное мышление? Гуманисты, успокойтесь: это так называемый “язык” уничтожил, перестрелял всех действующих лиц высказывания, кроме одного.

Итак, центральным событием фильма является маленькая формальная штучка, приемчик . На протяжении всей картины Ван Сэнт словно бы выбирает субъекта, протагониста, “Я”. Вот один возможный герой, паренек. Камера мучительно долго следует за ним по школьным коридорам. Встреча с приятелем, с незнакомыми девчонками. А вот, чуть погодя, та же самая встреча с точки зрения приятеля, теперь камера Ван Сэнта ведет именно его. Знакомые реплики, в том же коридоре, однако это не та же самая ситуация, иная! На роль протагониста “пробуется” иной субъект, с иной точкой зрения, иной картиной мира. Испробован и отклонен.

Дальше та же самая встреча с точки зрения девчонок. Вот и девчонки отклонены. Важно понимать, последующая физическая смерть девчонок всего-навсего воплощает их “грамматическую неудачу”: никому из них не было доверено конституирующее мир “Я”. Не бойтесь за девчонок, никаких девчонок не было. Кстати, как и мальчика в фильме Дарденнов “Сын”! Физическое пространство школы и аморальное пространство террора оформляют психолингвистическую процедуру антропоморфным образом. Если проще, воплощают (от слова “плоть”).

Добавлю, что для англоязычного мышления эта операция особенно характерна. Вот что пишет проницательный лингвист Анна Вежбицкая, словно предвосхищая сценарий Ван Сэнта: “...существуют два разных подхода к жизни, которые в разных языках играют разную роль: можно рассматривать человеческую жизнь с точки зрения того, „что делаю я”, т. е. придерживаться агентивной ориентации, а можно подходить к жизни с позиции того, „что случится со мной”, следуя пациентивной (пассивной, связанной с пациенсом) ориентации. Агентивный подход <...> означает акцентированное внимание к действию и к акту воли („я делаю”, „я хочу”). При пациентивной ориентации <...> акцент делается на „бессилии” и пациентивности („я ничего не могу сделать”, „разные вещи случаются со мной”)” (“Язык. Культура. Познание”. М., 1997, стр. 55).