Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

11

Утром проснулся от стука.

Бросился к дверям, зашиб коленку об холодильник.

“Кто?”

В дверную щель проникла женская рука. Свертком нетерпеливо помахали. Я принял рулон, и дверь тут же с силой захлопнулась.

“Карты, буклеты, потом посмотрю”, — и похромал в душ.

Из ванной выдернул звонок. “Дорогой господин, доброе утро, — зачастил мужской баритон без пауз, — как выспались, я ваш гид, мой имя Мехмед, сейчас ваш завтрак, потом наш город, жду внизу, всего хорошего, пака-а-а”.

Имена по крайней мере не перепутаешь.

Завтрак был лаконичным. Холодное яйцо, ломоть козьего сыра, пара маслин, кофе.

Я пригубил из наперстка, и по нёбу разлился густой матерчатый вкус.

12

Новый Мехмед оказался старым Мехмедом — за рулем сидел мой вчерашний и улыбался.

Мы медленно тронулись по переулкам. Район Пера похож на лавку старой мебели. Дома старые, из разных гарнитуров. Узкие обшарпанные фасады, такие же узкие эркеры. Неба над головой не видно, зато много тени; прохладно; утром воздух прян и лучист, как дынная долька.

На приступках небритые мужики в тапках на босую ногу тянут чай. Громыхают стальные жалюзи лавок — гитары, вентиляторы, какие-то хитроумные насосы.

Я опустил окно. Рядом тут же вырос мальчишка. “Бир миллион” — опять за рыбу деньги. Драный сиреневый миллион исчез в окошке, и я получил бутылку в каплях испарины.

“Первое знакомство Истанбул — пароход плывет Босфор!” Мехмед виртуозно продирался сквозь толпу. Стоило нам остановиться, как машину облепили торговцы. Бублики, горы персиков, подносы розовых распахнутых устриц — все это качалось и кружилось перед глазами.

“Пожалюста!” Дверь распахнулась, и торговая толпа тут же расступилась.

Это была пристань Эминёню, предбанник Стамбула. На пятачке блошиный рынок, билетные кассы и автобусная стоянка. Залив тут глубокий, судно может подойти к берегу вплотную.

Мехмед исчез за билетами, а я нацепил черные очки и сел на приступку. Все вокруг сразу встало на свои места.

Рейсовые корабли причаливали один к другому и висели у пристани, как рыбы на кукане. Хозяйство ходило ходуном на волнах, и пассажиры отчаянно балансировали.

Наконец в толпе возник Мехмед. Смешной, коротконогий; рубашка навыпуск. Стоял и махал руками, и рубашка у него задиралась до пупа.

Зазывала с корабля подсаживал молоденьких женщин на борт. Задрапированные с головы до пят в черное, они семенили по лесенке, которая опасно елозила. Девушки повизгивали. Ветер с Босфора задирал им черные подолы. Сверкало розовое белье. Но особого смущения они, кажется, не испытывали.

Пропуская лайнер, мы на минуту замерли на воде перед Новой мечетью — а потом пошли полным ходом.

Пена за кормой оказалась розовой, как панталоны.

Я сидел вцепившись в поручни. Грохот мотора, базарный гомон, эстрада, гудки — все вдруг зазвучало на одной ноте, как оркестр перед выходом дирижера. Это по городу заголосили, как петухи, муэдзины.

Голоса летали по небу, сливаясь в пронзительный вой.

Но спустя минуту раздался другой призыв, он падал с высоты и звучал глубже, неистовей. Это великая мечеть Сулеймана посылала с холма переливчатые звуки азана.

И четыре минарета вибрировали в раскаленном воздухе от ее работы.

Нужно сойти с корабля, я решил. Сейчас, сию минуту. Как если бы решалась судьба и что-то важное, роковое. Я вскочил, занес ногу, но волна страха отхлынула. Мехмед вопросительно улыбнулся, посмотрел в глаза.

“Все в порядке”, — крикнул я.

Мы выходили в Босфор.

13

Мой отец работал в архитектурном бюро и много времени проводил в разъездах. Обычно в дорогу его собирала мать. Я любил смотреть, как она укладывает в портфель бритву, зонтик, журналы. Ставит к выходу тубу с чертежами.

А потом делал то же самое.

Я вытаскивал из-под дивана его старый портфель и засовывал в пряное нутро наш большой будильник. Будильник почему-то всегда шел первым. Потом складывал книжку “Денискины рассказы”, карандаши и резинки, линейку. Циркуль и куски миллиметровки, где на обороте голубели старые отцовские чертежи.

“Вечерку” с телепрограммой.

Что еще? Кипятильник тащил из кухни, там же брал консервный и перочинный ножи, ложку с вилкой. В карманы прятались футляр для очков и носовые платки. Жестяной фонарик на круглых батарейках, старый материн кошелек с проигравшими лотерейными билетами вместо денег.

Билеты на поезд “Москва — Одесса”, неизвестно где притыренные.

“Командировка” находилась в кладовке. Там стояла необъятная бабушкина шуба. Лыжи и лыжные палки торчали по углам, висела раскладушка. Под битыми молью мехами выстроились старые чемоданы со стальными уголками — “приданое”, говорила мать. Совсем в глубине, за чемоданами, пылилась коробка с елочными игрушками и куковал ватный дед-мороз.

Я зажигал фонарик и раскладывал вещи. Раскатывал рулон и прижимал бумагу книгой. Чертил, высунув язык, нелепые планы.

И вот однажды отец не вернулся. Прошло два месяца с тех пор, как он уехал, а потом мать выбросила его вещи. Так я остался без портфеля и без миллиметровки. Спустя время мне сказали, что мы будем жить одни, потому что теперь у отца другая семья.

Так я впервые услышал слово “Турция”.

Когда я учился в старших классах, мать рассказала, что отец познакомился с этой женщиной в Ташкенте. Она была турчанкой и намного его младше. Училась на переводчика и приехала в город с делегацией.

“Тогда все, кому не лень, таскались туда с делегациями”, — говорила она.

Отец проектировал новый квартал, и они познакомились на стропилах — как в старом советском кино. Поженились, но жить решили в Турции, где отцу предложили хорошую работу. С тех пор я его не видел.

Мать говорила, что первое время он присылал посылки и письма. Но она выбрасывала их не открывая. Из какого города они приходили, не помнила. Или не хотела помнить.

А потом посылки приходить перестали.

Зачем он уехал? И как жил в чужой стране без нас?

Я отправился в Стамбул, чтобы написать книгу об архитекторе. Но часто мне кажется, что я просто хочу найти ответ на эти вопросы.

14

Когда отец ушел от нас, я первое время страшно скучал. Но постепенно к тоске стало примешиваться другое чувство. Что отныне я свободен и могу делать что пожелаю. Что терять нечего и жалеть нечего — тоже.