Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

“Урал” поворачивает, проезжает еще метров сто и останавливается.

Нас привезли в новую часть.

Майор врал. Из полутора тысяч человек в Моздоке остались только мы — пятеро. Остальных посадили на вертушки и отправили прямиком в Чечню.

Кенжеев Бахыт родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик. Живет в Канаде. Лауреат нашего журнала (сплотка стихотворений “Возбудитель праха” — “Новый мир”, 2004, № 8).

* *

*

Значит, и ты повторник. Твой воздух едок, как фтор,

и одинок, словно в Дрездене, в сорок третьем году, инженер-еврей.

Ключик к хорошей прозе едва ли не в том,

чтобы она была не меньше насыщена, чем хорей

или, допустим, дактиль. Сгущенная во сто крат,

жизнь не выносит пошлости. Вот тебе оборот:

с бодуна пробормочешь невесть почему: Сократ,

и вспоминаешь: цикута, бедность, старый урод.

Между тем он умел взмахнуть галерным веслом,

и, отведав брынзы и лука, рыгнуть, и на даль олимпийских гор

направлять свой лукавый взгляд под таким углом,

чтобы пот превращался в кровь, а слеза — в кагор.

Растворятся во времени бакелит, КВН, совнархоз, люминал.

Даже сотням и тысячам неисправимых строк —

шестерить муравьями в чистилище, где и нам

в лебеде и бурьяне, в беззвездных сумерках коротать свой срок.

А как примешь известно чего, как забудешь про все дела —

вдруг становится ясно, что вечный сон — это трын-трава.

Ключик к хорошей прозе, мой друг, — чтобы она плыла

от Стамбула под парусами, курсом на греческие острова.

* *

*

I

Что, молодой исследователь мой, глаза устали? Хочется домой?

Так хороша! И доставалась даром. Предполагалось, что была долга:

верховья Волги, светлые снега, и грустные прогулки по бульварам,

и лыко — в строку, даже смерть — в строку. Остаток спирта, горстка табаку

и влажные возлюбленные очи. А что распродавалась с молотка —

должно быть, потому, что коротка, куда короче петербургской ночи

на островах, в июне. Вещество дыхания не весит ничего.

Я был паяц, но преклонить колено умел, как взрослый. Шепотом, шутя

скажу тебе, безусое дитя: бумага — прах, а музыка нетленна

и царствует, не чувствуя вины. Одна беда — чернила холодны,

и видишь, выбегая из больницы, — она уже уходит, будто ей

не нужно больше жалости твоей. Не обернется и не повторится.

II

По смерти, исхудал и невесом, бомбейский грешник станет смуглым псом,

а праведнику — перевоплотиться в пар над рассветной заводью, в туман,

вздох детский, недописанный роман, в щепотку пыли, то есть единицу

хранения. Пылающим кустом светясь, услышишь осторожный стон

тех беглецов и их ночные речи, в корнях запутавшись, в пустынных временах,

и усмехнешься: грядка, пастернак, не заводи архива, человече.

Не рифмовать — ночную землю рыть. Не обернуться и не повторить

считалки жалкой, если тем же рейсом взлетят твои бумаги в тот же путь.

Закашлявшись, хватаешься за грудь и хрипло шепчешь — кирие элейсон.

Нет, не буддист, но и тебя, сверчка, в бараний рог запечная тоска

гнет, голосит, бесплатным поит ядом. За все про все — один противовес,

сагиб необитаемых небес, чернильных, хрупких, дышащих на ладан.

* *

*

Перегори, покайся, помолчи, когда в двоякодышащей ночи,

похожей на любовную записку, перебираешь четки тех времен,

где темных граждан юный фараон учил молиться солнечному диску.

Еще Эсхил Шекспиру не писал, и подымался к жарким небесам

от жертвенников запах керосина. Заветный луч в восторге обнимать.

Сгубить жену, но чтить царицу-мать и казнь принять от собственного сына.

Где дочери? Где внуки? Где отцы? Идут ко дну матерые пловцы

во времени, музыка роговая — не роковая — щурится на блик

зари, и твой убыток невелик. Быть, изгибаться. Улочка кривая,

язык развалин, бедности, беды, двурогой жизни. Старые сады

спят молча, не испытывая страсти. И снова просишь, но уже на том

наречии, в котором Эхнатон не разбирался: погоди, не гасни.

* *

*

Смеется, дразнится, шустрит, к закату клонится,

бьет крыльями, шумит и жалуется, что скучно.

Кто ты у нас — капустница? Лимонница?

Так суетлива, так прекраснодушна.

Лет восемьдесят назад в растраве питерской

тебя, летающую по будущим могилам,

узнав навскидку из окна кондитерской,

воспели б Осип с Михаилом,

они воскликнули б: “О Господи, жива еще,

не верящая молоту и плугу!” —

и, поперхнувшись чаем остывающим,

взглянули бы в глаза друг другу.

Чем долго мучиться и роговицу заволакивать

балтийской влагой, ты обучишь сына

своих сестер, как бабочек, оплакивать

и превращать окраины в руины —

там диамант фальшив, как песня пьяного,

и царствуют старухи-домоседки —

кочевница моя, заплаканный каштановый

свет, спящий на октябрьской ветке.

* *

*

Взмолится дева, художник нахмурится, лебедь заменит на демона —

и побредет привокзальною улицей — где я, откуда, зачем она?

Как же изогнуто небо родимое, как коротка несравненная повесть!

Как же запутаны неисповедимые тропы Господние, то есть

так исковерканы, так измочалены — страшно, полого ли, круто —

здравствуй, подвинься, начальник печальный, — и засыпаешь, как будто

к свежей болячке, ночью молочной, вдруг прижимаешь с надеждой особой

лист подорожника с дачной обочины — дикорастущий, нетрудоспособный.

* *

*

А. Ц.

Прятки, салки да третий лишний. Есть о чем еще погадать

тем, кто ставил на промысел вышний, на господнюю благодать,

так одни, страстотерпцы пламенные, хлещут каменное вино,

а другим достается анима, словно выигрыш в домино —

словно приз дворовый и проигрыш — штукатурка, липы, стакан

белой головки. Ничем не покроешь эту участь, пыльный накал

сорокасвечовый. А время ёмкое пузырится, шипит, суля

топот конский да путь с котомкою. Что случилось с тобой, земля,

отчего ты сыра и так негостеприимна? Скупа, гола.

Ах, любила — только не всякого. Не жалела, не берегла.

Шульпяков Глеб Юрьевич родился в 1971 году. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор книги стихов “Щелчок” (М., 2001), книги путевых очерков “Персона Grappa” (М., 2002), а также альбома-путеводителя “Коньяк” (М., 2004). В 90-х годах неоднократно выступал в “Новом мире” как поэт и критик. Живет в Москве.