Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2006)

И распространил десятки экземпляров.

...Разговаривал ли он с хозяйкой дома? Лясы не точил, не балакал, не калякал ни с кем... И со мною не. Но в этот день хозяйка дома почему-то записала у себя в дневнике: “Сегодня я получила орден”...

Когда меня исключали из Союза, он, как я узнала позже, не только сам протестовал (по радио), но и провел за моей спиной некую мобилизацию. После Секретариата ждал меня у нас на даче.

— Ну, рассказывайте.

Я рассказывала бессвязно.

Дорассказала до того места, где у меня из рук падают бумаги.

— И никто не поднял?

— Нет.

— Вы знаете, я не умею плакать. Но если бы я умел, я бы сейчас заплакал. Никто не поднял?

Тут чуть не заплакала я, но, к счастью, удержалась.

Письмо мое бестолково, п<���отому> ч<���то> пишу я лежа: у меня грипп. Вообще-то я никому показывать его не буду, п<���отому> ч<���то> Москва слишком лакома до сплетен. Но Вы, если случится, покажите его тем из Ваших друзей, которые слышали Ваш монолог. Я не вправе оставить Ваши слова безответными. Вообще-то мнения о книгах или идеях А. И. С., самые отрицательные, меня не ранят, не задевают даже. Да и о нем самом: пожалуйста. Но я — хозяйка дома, где жил Солженицын. Это обязывает. К правде.

Любящая Вас

Л. Чуковская.

15/1975.

Посылаю сборник, в котором статья моего друга о Елочке4. Если статья К. И. уже не нужна Вам — верните, а нет, пусть живет у Вас. Надеюсь, в Малеевке Вы отдохнули и грипп миновал семью Вашу. Г. И.5 привет.

Сохраните это письмо.

1Люша — Елена Цезаревна, дочь Л. К.

2Фина — Жозефина Оскаровна Хавкина, многолетняя помощница Лидии Корне­евны.

3“Не казнь, но мысль. Но слово. (К 15-летию со дня смерти Сталина)”. — См.: Чуковская Лидия. Сочинения. В 2-х томах, т. 2. М., “Арт-Флекс”, 2001, стр. 513 — 519.

4 О чем идет речь, установить не удалось.

5 Галина Ивановна Самойлова-Медведева.

Классическое произведение уходит из сферы внимания литературной критики и становится предметом литературоведения. О нем пишут не статьи, а исследования, оно перестает быть причиной спонтанных дискуссий и становится темой докладов на конференциях и симпозиумах. Но иногда оно внезапно актуализируется и вновь становится объектом столкновения мнений. Так случилось с романом Солженицына “В круге первом” после того, как канал “Россия” показал его экранизацию, сделанную Глебом Панфиловым.

Могут возразить: каждая экранизация классики вызывает интерес к самой книге. Вон и “Мастера и Маргариту” выпустили с киноактерами на обложке. Но зрители все же не спорят, хорошо ли вела себя Маргарита, изменяя мужу, и мог ли кот Бегемот платить за себя в трамвае. Они обсуждают — похож ли кот на кота романного (хотя романного-то кота никто не видел) и так ли должен выглядеть бал у сатаны.

Что касается романа Солженицына, то предметом спора оказалось не столько соответствие экранной версии читательским ожиданиям, сколько сюжетные коллизии самого романа. Возьмем хоть дискуссию, развернувшуюся в интернетовском “Живом журнале”. Самым обсуждаемым оказался звонок в американское посольство Иннокентия Володина, пытающегося предупредить о встрече советского разведчика с американским ученым, готовым передать “важные технологические детали производства атомной бомбы”. Мнения сталкивались диаметрально противоположные. Если один называет этот поступок предательством, то другой парирует, ссылаясь на Гейзенберга: “В тоталитарном государстве долг каждого порядочного человека — совершить государственную измену”. Один находит неправдоподобным сам факт звонка: “Допустим, герой хочет спасти мир. Или предать. Но разве для этого нужно звонить в американское посольство с улицы? Да любая баба Маня из пригорода Урюпинска понимает, что его там… пошлют с разбега”. — “Ну, это не так. Звонок фиксируется, бобины крутятся, пленка скрипит — не только в МГБ, но и внутри посольства. Так что нет, не пошлют”, — следует возражение.

Важно или не важно для сюжетной коллизии то, что бомба уже взорвана? Нужна ли была стране атомная бомба? Как относиться к тем, кто создавал паритет? Дискуссия выходит за пределы романа и возвращается к нему. Активно обсуждается тема разных редакций романа. Один рассказывает о реакции своего отца на телевизионную версию: “Да что они сделали? В книге-то дипломат был порядочным человеком… А здесь он обыкновенный предатель!”, другой сетует, что “Солженицын собственными руками изуродовал книгу, которая в 70-е казалась потрясающей”, зато третий возражает: да нет, не изуродовал, напротив, обострил конфликт.

Так не спорят о классическом романе, острота восприятия которого остыла. Так спорят об актуальном произведении. Это дает и мне основания подойти к роману, написанному почти полвека назад, не столько с литературоведческим инструментарием, сколько со свободными мерками литературной критики.

Написав небольшую заметку “Иннокентий Володин и атомная бомба” (“Московские новости”, 2006, № 5, 10 февраля) и упомянув об условности атомного “конфликта”, я выразила сожаление, что Глеб Панфилов не воспользовался для сериала “биологическим” вариантом сюжета, и была удивлена количеством откликов, не соответствующих ни объему скромной заметки, ни ее содержанию. Отклики принадлежали в основном тем, кто знал “Круг” в промежуточной редакции и был разочарован изменением мотивации поступка Володина: у большинства из них было особое отношение к роману, прочитанному в юности и воспринятому как слово правды в море лжи.

У меня тоже особое отношение к “Кругу”. Пожалуй, есть только две книги, обстоятельства чтения которых я помню не меньше, чем их содержание: это “Раковый корпус”, в нарушение всех правил самиздатской конспирации нагло пронесенный в третий читальный зал Ленинской библиотеки (расчет был тот, что машинопись милиционер пропускает, не вникая в содержание), где его читали на балюстраде сразу человек семь-восемь, и я в том числе. И “В круге первом”. Мне дали машинопись — толстенную папку с тесемками в трех местах — всего на сутки, хороший четкий экземпляр на нормальной бумаге (самиздат был часто на папиросной). Стало жаль читать такое сокровище вдвоем с мужем, да и брату, Генриху Бочарову (он позже стал известен как специалист по искусству Древней Руси), я должна была сдачу за “Раковый корпус”. Я позвала его в гости, он прихватил приятеля, и всю ночь мы сидели в разных частях квартиры, передавая друг другу стопки листов и время от времени устраивая перерыв на кофе и обмен мнениями. После короткого сна никто не пошел на работу (как-то отбрехались) и снова продолжали читать. Впечатление было оглушительное. Дело даже не в том, что роман вторгался в неизведанные пласты жизни: он раздвигал границы современной литературы. Конечно, начало этому было положено “Одним днем Ивана Денисовича”. Но эта повесть многими воспринималась как безыскусное описание жизни, как “прорыв правды”. Масштаб Солженицына оставался неясен. А романная глыба “Круга”, так тщательно скомпонованная, чуть ли не с соблюдением единства места и времени — весь срез общества дан через рассказ о трех днях обитателей шарашки, — казалась литературным чудом. Так не писал никто. Теперь вот разговоры зэков в шарашке многим кажутся неоправданным “философствованием”, споры Рубина и Сологдина о коммунизме — наивными, а глава “Освобожденный секретарь” — прямолинейно публицистичной. Тогда так не казалось.