Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

Они быстро расписались, а повенчаться решили почему-то чуть позже.

— Да как же так, — поражался один мой приятель, — как же до венчания-то можно вместе жить?

Анька поселилась пока у нас, в родительском доме, и быстренько забрала все в свои руки. Меня переселила в бывшую Женькину комнату, содержимое письменного стола тоже заставили перетащить. “Ты не против?” Конечно нет. Да и как я могу. Анька и халат мой старый экспроприировала как-то между прочим, незаметно. Правда, я его уже не надевала. Лежал зачем-то в шкафу. Видно, Аньку ждал. И маму нашу стала мамочкой звать. И вообще.

Приближался канун Нового года.

Новогодние елки бывают самыми разными. На улицах Москвы можно встретить воплощение самых завиральных представлений о том, как надлежит выглядеть новогодней елке. Тут вам и конические шатры из лоскутков, и витые, увешанные крупными снежинищами фигуры, и проволочные каркасы, и пластиковые конусы, и электрические фонтаны, при виде которых в голове само собой возникает: “Гори оно синем пламенем!” А ведь когда-то, когда мы еще были детьми, зимний праздник полнился всякими волшебными происшествиями, и дома всегда наряжали живую елку. С тех пор осталась гирлянда больших разноцветных фонарей, а вот игрушки были побиты все до одной — в один из переездов на коробку со стекляшками взгромоздили что-то тяжелое.

Фонарики остались. С тех пор — ставили в доме елку искусственную или настоящую, они всегда приходились ко двору. Но не теперь. В нынешнем году приготовили современный наряд из цепи неоновых огней, и Анька накупила шаров: красных в золотистую блесточку и золотых с красными ниточками. И верхушку-сосульку. Вместо картонной пятилучевой звезды, выкрашенной алой гуашью и обшитой некогда пышной, а ныне облезшей мишурой.

Положительно, думала я, глядя на обновления, Новый год — самый грустный праздник из всех возможных.

Поставили плоский монитор. Пришел светловолосый парень, в брюках, в рубашке, — я даже обрадовалась: так это было неожиданно, ведь все мужчины здесь носят рясы. Спросил меня:

— Вы наш новый редактор?

— Да. А вы?

— Отец Иоанн. Веб-мастер. — Отец Иоанн, веб-мастер, хмыкнул и сказал: — Между прочим, компьютер, за которым вы сидите, исторический.

— Это как?

— А так. Его еще Мстислав купил. Послушником был тут. Специально выучился бухгалтерскому делу, а когда ему доверили казну, унес ее в спортивной сумке. Сто восемьдесят тысяч долларов, скопленных в течение долгих лет. И дернул с ними в Германию — у него было двойное гражданство. А было 11 сентября 2001 года. И на границе всех проверяли. Он-то деньгами себя обвешал, скотчем обмотал — так бы и не стали досматривать, а тут… Деньги отобрали, но там, по закону, нельзя ничего сделать. И мы искали его несколько лет. А однажды наш настоятель полетел в Европу, и первый, кого он увидел, выйдя из аэропорта в Цюрихе, был этот Мистик.

— Мистик?

— Мстислав. Братия молилась, и поймали. Вот какова сила молитвы!..

Женя и Анька расписываться ездили сами. Мама хотела присутствовать — подарить цветы, поздравить. Сказали, не надо. Сказали, сами. Потому что уже взрослые и большие. “Да зачем тебе, ма, — махнула и я рукой, — скука, официальное учреждение”.

Остались фотографии. Женя и Анька (скорее всего, Анька) как следует позаботились, чтобы набор был полон. Тут и оба на коврике, и одна Анька, нарядная, у зеркала, и кольцами обмениваются, и целуются. И еще есть видеозапись, просматривая которую Анькин отец сказал с болезненным возмущением: “Где это она научилась так целоваться?”

Я рассматривала снимки, слегка, как-то почти секретно от себя, полагая, что я и есть ребенок брата и Ани (ой, что бы тут сказал старикашка Фрейд), ребенок, который через много лет после события глядит на фотокарточки как на свидетельства символического события. И ведь впрямь — событие, укореняющее некое начало.

И я думала с оттенком неловкости за нее: неужели эта красивая женщина в белом платье, с высоким лбом и изогнутыми бровями, ярким взглядом и натуральным жемчугом во рту поняла, к слову, ясность этой затертой метафоры. Нет сравнения точнее. Ровные, четкие, прямые белые зубы в приоткрытом розовом моллюске рта.

Вот, неужели эта тонкострунная женщина — моя мать?

А высокий, стройный, в черном костюме, темный волосом, светлый лицом молодой человек, в котором угадывается будущий вес и стать совсем другого, металлического рода, — мой отец?

Неужели, говорю я себе.

И продолжаю смотреть — из далекого, к тому же чуждого мне грядущего, из точки, в которую я никогда не приду, из ребенка, который будет совершенно другим, не таким, как я. Перебираю мысли и пытаюсь не дать себе уяснить, насколько они абсурдны, потому что это ведь очень интересно — думать нечто подобное, словно досматривать сон на самом сползающем, как одеяло, краю окончательного пробуждения.

И все трогает меня в снимке, все волнует. И драпировки с ровными, словно по линейке вычерченными складками — лишь одна присборена и украшена массивной кисточкой, которая тускло выбивается из строго задуманной обстановки: витой шнур массивный, тугой, забирает на себя внимание. Женщина держит в руке свадебный букет из тех, что делают именно сейчас: розы, лепестки которых похожи на свежие завитки маргарина, если собрать его острым ножом, россыпь крошечных цветочков и острые длинные спицы тонких листьев, спускающиеся вниз по оберточной гофрированной бумаге. Спицы эти, листья явно экзотических растений, украшены почему-то бусинами, наверно, так красивее. И ребристый папоротник самыми кончиками своих узких опахал тоже всунулся в букет. Они такие “актуальные”, эти букеты, такие современные, что, конечно, очень скоро покажутся старомодными, отжившими свое.

Вот так стоят двое, на лицах фотографическое напряжение, женщина оттенком легчайшего усилия удерживает призывную поблескивающую улыбку, и чувствуется, что приходится хранить ее чуть дольше, чем это возможно.

Казенный землисто-зеленый, охристый ковер под обутыми в новое ногами выбивается из общей законченности композиции, заодно с кисточкой на портьере и еще с пластиковыми лентами, что стягивают букет, курчавясь золотистой спиралью.

Эти детали напоминают, что не очень-то большое есть место в реальности стройным линованным складкам портьер, глядя на которые невозможно сказать, из какого же времени они взялись. Такие мелкие нескладушки, приметки-отметинки, вероятнее всего, и сделают фотографию тем, чем она должна быть, через годы, в момент, когда иное живое существо, не я, будет смотреть на нее и уже с подлинным неприсвоенным правом сына или дочери чувствовать нечто похожее, но совершенно иное.