Максим Кантор - В ту сторону

— Таких домов не имеем, — сказал Ахмад.

— А машины видал? Итальянская техника. Нет у вас таких? А здесь — полно.

Из новых машин Ахмад видел только вертолеты пятого поколения — и то не вблизи.

— Все это ворованное, — сказала Маша, — столько заработать нельзя. Но очень красивое. Видишь, какое платье. У вас я что, в парандже ходить буду? Балахон на меня нацепите?

— Есть красивые платья.

— Знаю, как у вас к женщинам относятся. Красивое платье надену, так камнями закидают. А если хочется красивое носить?

— Дома носи, — сказал Ахмад.

— Смотри, триста рублей, а выглядит как Версаче. Даже надпись есть «Версаче». На Черкизовском рынке купила.

— У нас лучше базары, — сказал Ахмад.

— Поминки устроить надо, — сказала Маша. — Только позвать мне на поминки некого. Я с одной женщиной вместе гуляла во дворе, коляски рядом катали. Потом она переехала, адрес не сказала. Большой город. Может, просто вдвоем посидим, вина выпьем?

— Денег нет.

— Хорошо вы меня в гости зовете. Денег даже на поминки нет. Вы что, прачку ищете? Я тут в одной семье работаю — гоняют туда-сюда, а денег не платят.

— Не платят?

— Сама квартиру иностранцу сдает. За валюту. А мне рубля жалеет. Если бы мне заплатили, я бы сама Расулу долг отдала.

Расул Газаев, владелец нескольких овощных ларьков, говорил с Машей и приезжим узбеком надменно: что за нация такая узбеки, вот мы — орлы. Мы, горцы, люди чести: я сказал, что нужен полный расчет за хурму, — а слово джигита крепко. Расул и Ахмад некоторое время смотрели друг на друга, причем горец смотрел презрительно, а выражение плоского лица Ахмада определить было невозможно. Острые черты горного человека и плоское лицо пустынного жителя отличались как подвиги в горах и работа в засушливой местности. Война в горах — это подвиги, засады, клятвы, испанская романтика, парашютные десанты на Крит. О кавказской войне написаны романтические поэмы; однако мало кому придет в голову, что есть романтика в степях Туркмении, пустынях Узбекистана, лысых камнях Гиндукуша. Беспощадная тяжелая война раскатывает пространство в лепешку, плющит города и деревни, гуляет по равнинам, и ветер разносит ее, как степной пожар, и спрятаться от нее нельзя. Так катились по пустыням армии Чингисхана и Тамерлана, так лилась война по волжской земле, так гуляет она в холодных плоскогорьях Афганистана, спускается с гор, и ветром сносит ее по сторонам, в пустыни. Ахмад мог убить Газаева. Но решил распродать абрикосы.

Накануне операции — последней, третьей операции — к Татарникову пришел отец Павлинов. Собственно, священника убедил Бланк, — сказал, что прийти необходимо, — по его представлениям, Татарников хочет креститься.

— Давно его знаю, — заметил Павлинов, — никогда он таких желаний не высказывал.

— Сходи к нему, Коля, сходи.

Священник сел у кровати, взял умирающего за руку. Рука была легкой и тонкой, на худых пальцах выпирали суставы, казавшиеся Павлинову неестественно огромными. Опухли суставы, подумал Павлинов, но потом сообразил, что у больного просто похудели пальцы.

— Причащать будешь? — спросил Татарников и постарался улыбнуться.

— Буду просить прощения, Сережа, — сказал Павлинов, — за то, что не привел к вере. Хочу примирить тебя с Богом.

— Неудачно ты выбрал время, Коля.

— Думается мне, что как раз вовремя. Очень хочу, чтобы Бог защитил тебя, Сережа. А то у меня такое чувство, будто Он на тебя прогневался.

— Думаю, у Бога есть более важные дела, чем сводить счеты со мной. Да и чем я так провинился?

— Покаяться не хочешь?

— А в чем же мне каяться? — Как ни плох был Татарников, он даже поднял голову от подушки, до того удивился. — Я, знаешь ли, за последние полгода почти с кровати не вставал.

— Я же не имел в виду буквально грешных дел, — неловко сказал Павлинов.

— В помыслах? — еще более изумился Татарников. — Были у меня, конечно, вздорные мыслишки. Хотел поправиться.

— Исповедать тебя не могу, сказал Павлинов, — сначала должен крестить.

— А я и не собираюсь исповедоваться. Даже, не знаю, что бы тебе такое рассказать. Однообразная у меня жизнь.

— Все мы грешим, — сказал отец Павлинов. — Вольно или невольно.

— Не знаю как все, за других не скажу. — Татарников тяжело дышал, воздуха не хватало. — А я не грешил.

— Так не бывает, Сережа.

— Бывает, — сказал Татарников.

— Подумай, Сережа.

— Зачем Господу наказывать меня, Коля?

— Господь не наказывает, Сережа. Он посылает испытания.

— То, что у меня отрезали половину тела, — это испытание, святой отец?

— Неисповедимы пути Божьи, — тихо сказал отец Павлинов, и страшно ему стало от собственных слов, но он договорил их до конца. — Если тебя поразил недуг, значит, Бог увидел в этом смысл, и нам тоже этот смысл однажды станет внятен. Постарайся — я знаю, это непросто — постарайся увидеть в своей болезни смысл.

— Нет никакого смысла, Коля. Вздор. Я не принимаю этого испытания. Я его не заслужил. И отказываюсь верить, что эту дрянь мне послал Бог.

— Кто мы такие, чтобы знать промысел?

— Мы люди, отец, и мы испытываем боль. Не называй, пожалуйста, боль промыслом. Разве нужны особые основания для того, чтобы жалеть людей? Богу нужны особые причины для жалости? Тогда почему это существо называется Богом?

— Бог милосерден, Сережа, мы иногда сомневаемся в его доброте, но приходит пора, и мы ее видим.

Татарников ничего не сказал.

— Господь прострет над тобой руку — и ты победишь.

— Что-то я не чувствую его руки, — сказал Татарников.

— Требуется верить, Сережа. Верить и тихо молиться.

— Вера у меня есть, — сказал Татарников. — Я утром верю, что смогу продержаться до вечера. А вечером верю, что на ночь хватит сил — протянуть до утра. У меня простая вера, отец. Знаешь, один человек сказал, собираясь в бой: если ты не можешь помочь мне, Господи, то хотя бы отойди и не мешай.

— Разреши, я крещу тебя, — сказал отец Павлинов.

— Если Бог действительно есть — ему должно быть наплевать, брызгал ты на меня водой или нет. А если Бога нет, то какого рожна креститься?

Они молчали несколько минут. Потом Николай Павлинов сказал:

— Тебе очень больно?

— Терпеть можно.

Опять помолчали.

— Не вини других. Не надо.

— Что ты, Коля, кого же винить? Так вышло.

— Государство наше скверное, знаю. Ты не получил того, что заслужил.

— Обычное государство. А я не сделал ничего, чтобы заслужить отличие.

— Ты много работал, Сережа, ты размышлял.

— Не выдумывай, Коля. Я ничего в своей жизни не сделал.

— Ты мне искренне говори. — Павлинов подумал, что исповедь все-таки получилась.

— Искренне. Я всех благодарить должен. Лежу и благодарю. Учили, стипендию платили. Жил под крышей, не голодал. Я в ножки нашему государству должен кланяться.