Джонатан Майлз - Дорогие американские авиалинии

Дорогие Американские авиалинии, позвольте представить Валенты Мозелевского, который, по зловещему совпадению, тоже переживает транспортные неурядицы. Валенты направляется в Польшу (через Англию, где ему предстоит демобилизоваться), он едет с войны, дрался в составе 2-го Польского корпуса при Монте-Кассино (Италия), где оставил левую ногу — сообща постарались вражеский миномет и загнанный полковой хирург-швейцарец. Тяжелое испытание, и, боюсь, от взрыва у него помутился рассудок. Валенты сел не на тот поезд, и сейчас он на пути в Триест. Конечно, простая накладка, но Валенты без конца воображает, что будет, если в Триесте он сойдет с поезда и до конца своих дней не сядет в другой. Это как умереть прежде смерти, думает он, лишиться всего: жены, двоих детей, дома, прежней работы — на фабрике, которая выпускает заготовки для других фабрик, — всего, кроме дыхания и памяти. Бедняга Валенты! Он глядит в зиму за окном, туманя стекло дыханием. Вот послушайте:

Каждые несколько минут мелькали по одному и кучками дома, чаще всего — в конце узкой пустынной дорожки, обнесенной низкими стенами, иногда полуразрушенные, в ледяных трещинах, но иногда — с серым усиком дыма над каменным дымоходом и слабым желтым свечением в окнах. Валенты гадал, кто живет в этих домах и что там станут делать, если в дверь постучит одноногий солдат и спросит, нельзя ли переночевать, а если пустят, то потом, пожалуй, можно остаться и насовсем. Или как этому солдату понять, в каком доме рай, а в каком ад, если там есть какие-то рай и ад.

Согласен, последние фразы нескладны. Но позвольте отметить: я еще не начал переводить, это первая читка, и поскольку вы в курсе, что я заперт в аэропорту без доступа к а) моим словарям и б) моим возлюбленным «Лаки страйк», надеюсь, вы мне простите полет по верхам. (Полет! Идея что надо. Если б еще вышел толк.)

Автора зовут Алоизий Войткевич, а называется книжка «Свободная территория Триест». Это третий роман Войткевича, который я перевожу, и, видимо, помощи от автора в этот раз будет не больше прежнего, то есть ни шиша. Алоизий склонен считать меня (как, очевидно, и всех своих переводчиков) кем-то вроде нового мужа брошенной им жены: ну распутает пару-тройку мест, может, обронит какой-то вялый совет, но, извини, отныне она твоя забота, kumpel. [2] Парень, чувак (нем.). Конечно, я ною, понимаю. Мы, переводчики, должны быть реалистами. Переводить литературный опус — это как заниматься любовью с женщиной, которая всегда влюблена в другого. Ее можно взять силой, а можно на нее молиться, можно даже погубить, но твоей она не будет никогда. А если без лишней романтики, то перевод иногда кажется мне подобием кухни. Тебе надо взять плоть живой твари и приготовить из нее еду, сделать мясо съедобным. Но у романиста или поэта труд скорее сродни божескому. Ему нужно создать живую тварь.

Я познакомился с Алоизием двадцать лет назад, мы занимали соседние студии в общине художников в Айдахо, где я огребал славную стипендию за третьесортные стихи. (Вы ужаснетесь, сколько денег налогоплательщиков, т. е. национальных и местных стипендий, грантов и других творческих пособий, прошло через мои карманы за эти годы, — особенно если вы просчитаете рентабельность этого вложения. Хотя погодите: это не вы ли гордые получатели процентов по гособлигациям — в счет долгов эдак на десяток кабаджильонов долларов? Да-да, мы из одной стаи нелетающих птиц.) В полдень общинный повар подавал ланч, и мы с Алоизием выбирались на террасу и жевали сэндвичи с индейкой и яблоки, пялясь на вершины гор Болдер, [3] Живописные горы в штате Айдахо, популярный курорт. а потом курили одну за другой и трепались о женщинах, пока не расходились по студиям, где Алоизий заканчивал свой второй роман, а я чередовал дальнейшие приступы беспрерывного курева с замешанными на водке «подремываниями». Алоизий был тогда смуглым, широким в кости и неотесанным деревенщиной с квадратной головой и похожим на колониальную мебель туловищем; судя по недавним фотографиям на обложках, последние двадцать лет Алоизий все больше и больше пеленал себя в жир, твердый квадрат сделался мягким и округлым. Издалека Алоизия теперь можно принять за булочку. Этого, впрочем, следовало ожидать. Когда мы познакомились, он только что отработал несколько лет каменщиком, а нынче физические нагрузки у него, похоже, сводятся к подписыванию одной рукой левацких петиций, в другой тем временем зажато полуобглоданное копченое ребрышко.

Но я отвлекся. Я намеревался познакомить вас с Валенты, поскольку он — все, что у меня есть в данный момент, но срулил на всякую попутную белиберду и потерял его из виду. Эх. Боюсь, однако, вам придется мириться с моими отступлениями. В конце концов, отступления не так уж сильно отличаются от смены направления, а уж в этом, дорогие мои, вы отнюдь не безгрешны, правда?

Дорогие Американские авиалинии, с каких пор вы стали отменять рейсы прямо в воздухе? Из Нью-Йорка до Чикаго мы долетели на одной из этих «обтекаемых» штуковин размером примерно с недорогое дильдо. Мы целый час кружили над О’Харой, пока летчик не сообщил, что садимся в Пеории. Пеория! В юности я думал, что это вымышленное место, которое Шервуд Андерсон и Синклер Льюис [4] Шервуд Андерсон (1876–1941) и Синклер Льюис (1885–1951) — американские писатели, принадлежащие к числу критических реалистов 20-х гг. XX в. сочинили однажды вечерком, почти уговорив бочонок с джином. Но нет, оно существует. Мы стояли на взлетной полосе больше часа, пока симпатичный пилот с щегольским пробором не вышел и не сказал, что рейс «официально отменен». Да ну? Но он предложил нам автобус до О’Хары «за счет заведения», — добрая душа, надеюсь, рассказ об этом не угрожает его дальнейшей работе. Не то чтобы я так уж о нем беспокоился, если хотите, увольте его — у парня в кармане есть про запас карьера модели каталога «Джей-Си Пенни». [5] JC Penny — американская сеть недорогих универмагов, торгующих также и по каталогу. Причиной этого гондонизма была (якобы) непогода, надвигающаяся (якобы) от озера Мичиган, но, просидев в Чикаго восемь с лишним часов, могу сказать вам без малейшего сомнения, что погода здесь стоит просто дивная, и вы более чем спокойно можете приехать, скатать партию в гольф и лично в этом убедиться. Не забудьте крем от загара.

Вокруг меня застрявшие на мели чада нашей нации донимают билетных кассиров, глушат хнычущих детей, засовывая в их маленькие рты хот-доги местной породы, без конца поглядывают на часы и поголовно без устали гундят в мобильные телефоны. Время от времени я прохожу ярдов двадцать до табло, чтобы свериться. В этой повинности я не одинок, но, похоже, единственный, кто не оснащен сотовым. Ничего страшного, свое право на один звонок я уже использовал — без особого успеха — и вообще храню верность телефонным автоматам. Я стою перед табло, как ребенок, ждущий, когда в ночном небе появится упряжка Санта-Клауса, вглядывающийся в каждую звездочку, не мелькнет ли там чего, обостренным слухом почти улавливающий звяканье далеких бубенцов. Но табло лишь едва заметно помаргивает. Все рейсы на запад отменены, и на восток отменены, отменено всё. Небо над нами — сплошная гигантская фермата, вечный оборванный аккорд, зияющей раной застывший посередине песни глухим трен-н-н-нь…