Джонатан Майлз - Дорогие американские авиалинии

— Мы уже рядом, Бенджамин, — повторяла мама, — я чувствую.

Закат в тот вечер выдался замечательно алым, но для матери он оказался недостаточно волшебным.

— Наверное, слишком сухо, — сказала она. — Настоящий огненный закат разгорается, когда в воздухе есть влага. Вот увидишь.

Мы ехали в темноте через зловещую пустыню по какой-то узкой дороге, вокруг не было ни огня, и тут я заорал. Щиколотку обожгла внезапная боль, словно резануло горячим лезвием, и, поскольку мы были на Западе, я сразу понял, что меня укусила гремучая змея, пробравшаяся в машину.

— Что?! — закричала мать, бросая руку мне на грудь, а «форд» вильнул с дороги, расшвыривая из-под колес фонтанчики гравия.

— Змея! — завопил я в ответ.

Машину крутануло еще дальше; мне показалось, будто мы разворачиваемся на 360 градусов посреди дороги. Я быстро подобрал ноги под себя и схватился за щиколотку, которая, к моему удивлению и растерянности, оказалась горячей и мокрой, будто на меня напала не змея, а… похлебка.

— По мне яд течет! — объявил я, поднимая мокрую ладонь, и не успела мать сказать постой-постой и затормозить, как под капотом грохнул ужасный взрыв и по лобовому стеклу покатились волны пара или дыма (мы не знали точно).

Машина заклокотала и дернулась, и я полетел с сиденья на пол, где на меня пролился какой-то кипящий дождь. Наконец «форд» замер на краю дороги, и мы с матерью выскочили наружу и в панике бросились в разные стороны вокруг машины, встретившись у переднего бампера, где мать схватила меня в охапку, чтобы осмотреть мои раны и вознести молитву Иисусу с копией Деве Марии и Иосифу.

— Ох, Бенджамин, нет, — выдохнула она, и я понял, что я покойник, хотя боль как раз начала отпускать. — Я не вижу никакой раны…

Мать поднесла мокрый палец к носу — понюхать. Понюхала и нахмурилась.

— По-моему, это что-то из машины.

— Что из машины?

— Не знаю. Но не бензин. Пахнет…

— Чем?

— На пи-пи немного похоже. Только приятнее…

— Машина меня, что ли, обоссала? — спросил я.

— Обсикала, — поправила мать. — Надо говорить «обсикала».

Мы разом обернулись на наш «форд». Из-под капота волнами бил пар, нас обвивали его струи, а запах почему-то отдавал кукурузным сиропом. Мама опасливо приблизилась к машине, готовая в любой момент отскочить, — так щенята подбираются к незнакомым предметам, не зная, живое перед ними или нет, с клыками или без. Я тем временем отошел в сторону оглядеться и установить наше местоположение. Мы стояли на обочине двухполосной дороги, впечатанной в выгоревшее нью-мексиканское нигде. Это была одна из тех «голубых трасс», которые американцы охотно поэтизируют теперь, когда машины больше не ломаются через каждые четыреста миль. Никаких указателей поблизости; ни грузовичка, ни машинки не ехало мимо и ниоткуда не приближалось к нам, не мерцало сигналами вдалеке. Тишина была буквально оглушительная, стоило лишь чуть отойти от сипения умирающего двигателя. Ни огня, ни звука, ни сырости — полное отсутствие чего бы то ни было. Помню, я подумал, что это, наверное, похоже на космос — на небе высыпало столько звезд, что захватывало дух, — или на последствия Армагеддона. Или, додумал я, на Гдетотам.

Вернувшись, я услышал, как мать бурчит:

— Чертов твой папаша. Весь день ковыряется с чертовыми машинами, а на свою ему наплевать, извини за выражение. Но это так в его духе. Так что, видно, он посмеется последним.

— Ты говорила, что он никогда не смеется.

— Бенджамин, это фигура речи. Что же мы теперь будем делать!

Я полез в машину за картой, но она мокла в луже антифриза, струей которого меня ошпарило. Я вспомнил, что надпись на карте советовала водителям, едущим через пустыню, на всякий случай брать запас воды, а мы этим советом пренебрегли. Тут я наконец заметил, как холодно снаружи, и удивился: я-то думал, в пустыне жарче, чем в Новом Орлеане. Меня затрясло.

— Кажется, надо поднять капот, — сказал я.

— Вот и подними, — отозвалась она.

Я отпер и поднял капот, и в меня ударил заряд горячего пара, — это было даже приятно. Мы постояли немного, глядя на клубящиеся облака и слушая бормотание и дребезжание стреноженного заглохшего двигателя, и мать предложила сесть обратно в машину, чтобы не мерзнуть.

— Надо выключить фары, — сказал я, — а то аккумулятор сядет.

— Ага, так ты теперь механик? — ядовито спросила мама. — Это тебя отец научил?

— Это все знают.

— Не тычь мне этих всех, Бенджамин.

— Но так и есть.

— Наверное, ты хочешь чинить машины, когда вырастешь?

— Не знаю.

— Тогда, может, тебе надо было остаться дома, с отцом? Вместе бы ковырялись в моторах. Представь! Ты будешь колупаться в разных драндулетах, и можно будет не мыть руки и засыпать перед вашим чертовым телевизором, прости за выражение, и каждый вечер есть на ужин эти вшивые пир оги. Мировая жизнь!

— Пироги, — сказал я. — Пир о ги — это лодки.

— Я знаю, что такое пироги! Я оговорилась! А ты еще смеешь меня поправлять, молодой человек. И вообще. Пир оги , пироги. Если полить кетчупом, твой отец не заметит никакой разницы.

Она закурила, затягиваясь жадными наркоманскими затяжками.

— Ладно, на фиг твоего папашу.

Когда мимо нас без остановки и даже не сбавив ходу проехала машина, мать сказала:

— Вон уехал наш шанс. Ускользнул. Наш последний шанс.

— Я замерз.

От этого жалобного признания мать как-то успокоилась или образумилась, видно, я задел в ней материнскую струну, как бы слабо она ни была натянута.

— Я знаю, золотко, — мягко сказала мама. — Я тоже замерзла. Это все наша новоорлеанская кровь. Мы не созданы для такого климата. — И потрепала меня по волосам. — Все будет нормально. Обещаю тебе.

Где-то через полчаса салон машины залило ярким белым светом: сзади подъехал какой-то пикап. Послышалось сбивчивое урчание мотора сквозь поврежденный глушитель, скрип и бряканье открывающихся дверей. Мы не отрывали глаз от зеркал, стараясь разглядеть наших спасителей, каждый своего. К форду подошли двое, один слева, другой справа. С моей стороны оказался молодой парень, лет двадцати с небольшим, в соломенной ковбойской шляпе, синих джинсах и шерстяном жилете с синими, красными и черными полосками. Когда он склонился к окну, я увидел, что это индеец, или тот, кого теперь зовут коренным американцем, — по обеим сторонам его медного лица свисали лоснящиеся черные волосы. Наши взгляды встретились, и он ухмыльнулся, обнажив алые десны на месте двух передних зубов, и костяшками пальцев постучал по стеклу.

— Индейцы! — завопила мать. — Запри двери, Бенджамин, запри сейчас же!

Я посмотрел на парня за стеклом.

— Вам помочь? — спросили его губы.