Александр Попов - Солнце всегда взойдeт

Мама, помню, вставала по утрам очень рано и первой в семье. Половицы скрипели, и я иногда просыпался. В полусне сквозь ресницы видел, как мама не спеша одевалась. Поверх какого-нибудь застиранного, старенького платья надевала темного цвета халат. Она получала халаты на работе и носила их постоянно, чтобы беречь платья, да и в любой работе удобно было. Себе она покупала очень мало и незначительное, а все нам и нам, своим детям. Одевшись, первым делом шла в стайку к поросятам. Через стенку я слышал, медленно засыпая в теплой, мягкой постели, как они с хрюканьем кидались к ней навстречу, как она им говорила:

– Что, что, хулиганье мое? А но, Васька, паразит, куда лезешь? Сейчас, сейчас дам…

Выливала в корыто варево, приготовленное вечером, и поросята громко принимались чавкать. Потом кормила куриц, собак и уходила на работу. Мама мыла полы в конторах и магазинах. Вечерами хлопотала по дому: стирала, полола, чистила, шила, скребла, варила – работы хватало. "И охота ей заниматься всем этим! Играла бы, как мы", – совершенно серьезно думал я.

Я рос болезненным. Мама нас, пятерых детей, зачастую лечила сама; в редких случаях приходилось обращаться в больницу. Натирала меня какими-то пахучими травными жидкостями и мазями. Мне было всегда приятно от легких прикосновений ее загорелых теплых рук.

– Мам, только бока не надо – щекотно, – улыбаясь, просил я.

– Вот бока-то, Сережа, как раз и надо, – говорила она своим тихим, спокойным голосом и начинала усерднее тереть бока.

И я догадывался: она делала это не только потому, чтобы втереть лекарство, а – чтобы еще и пощекотать меня, но притворялась, что получается само собой. Брат Сашок неожиданно заявлял маме, что тоже заболел, и просил потереть и ему бока. Она щекотала и Сашка, обцеловывала его маленькое разрумянившееся лицо. По комнате рассыпался тонкий голос смеющегося брата, и пищал он по-девчоночьи звонко.

Натирала меня всего, укрывала ватным, сшитым из лоскутков одеялом, которое мне ужасно нравилось своей пестротой; поверх накрывала серым шерстяным и тщательно подтыкала его со всех сторон. И сразу же бралась за какую-нибудь работу. Но мне хотелось с ней еще поиграть. И я, вытягивая тонкую шею из-под одеяла, с некоторой ревностью в душе смотрел на брата, который крутился возле мамы, мешая ей работать, и просил "ичо почекотать". Она отпугивала его. Он, вспискнув, отбегал или залезал под стол и смеялся; а потом на цыпочках подкрадывался к маме.

Помню, однажды погостив три месяца с сестрой Настей – она была младше меня на два года, а мне тогда минуло пять, – в деревне, мы приехали домой и увидели в маленькой кровати, в которой я и сестры тоже когда-то спали, страшненького, красноватого ребенка. Мама сказала, что он наш брат Сашок.

Я спросил ее, где она его взяла. Сестра Люба засмеялась. Настя же разделила мое любопытство: с интересом и жалостью смотрела на этого диковинного, сосущего соску человечка. Мама чуть улыбнулась и, потрепав меня за щеку, сказала, что выловила его в Байкале, что он был нерпенком, отбился от стаи, подплыл к берегу и стал плакать. Попав в ее руки, он сразу превратился в человека.

– Где же ты нашла меня? – спросил я.

– Где я нашла тебя? – переспросила мама и посмотрела на папку, который, усмехаясь, покручивал свой жесткий ус и курил возле открытой форточки. – Мы в то время жили на Севере. Как-то раз ночью вышла я на улицу и вижу – несутся по тундре олени, много-много. Умчались они, и только я стала заходить в дом, как вдруг услышала – кто-то плачет. Подошла, вижу – лежит на снегу маленький олененок. Сжался весь. Взяла его на руки. В доме олененок отогрелся и сразу же превратился в мальчика. Это и был ты.

– Как! – воскликнул я, когда мама закончила рассказ и как ни в чем не бывало занялась этим человечком. – Как! Я был оленем?!

От волнения у меня выступили слезы и рот не закрывался, когда я замолчал. Я забежал вперед мамы, чувствуя недоверие к рассказанному, и прямо посмотрел в ее похудевшее за последнее время лицо, желая только одного, чтобы глаза или она сама сказали мне: верь! Мне кажется: если бы она тогда сказала, что ее рассказ – неправда, я не захотел бы ей поверить.

– Я был оленем! Как вы могли об этом молчать?! – восклицал я, совершенно не понимая, почему взрослые не разделяют мой восторг.

Ночью я долго не мог уснуть. Прижимал к себе кошку Марысю и шептал ей, целуя в ухо и в нос:

– Марыся, я был оленем. Вот так-то! А кем ты была? Лисичкой?

Марыся что-то урчала и облизывалась – вечером она съела кусок пирога, утащив его со стола. Мама прогнала Марысю на улицу и сказала, чтобы она больше не приходила домой. Я тайком пронес кошку в комнату и положил в свою постель на подушку.

В зале над фанерным старым комодом висел большой портрет, и я в детстве никак не мог поверить, что изображенная на нем красивая, с глубоким взглядом блестящих глаз и перекинутой через плечо толстой косой девушка – моя мама в молодости. К сорока годам от ее былой красоты мало что осталось. Вот только родинка на подбородке все та же – большая и запеченно-коричневатая. Я забирался, бывало, к маме на колени и целовал ее родинку. И спрашивал, как это она у нее появилась, такая большая и красивая. Она говорила, что крупные родинки бывают у счастливых людей. Но как-то сразу задумывалась. Я же трогал родинку и приставал с разговорами.

Иногда мама играла на гитаре и пела. Как ее преображали пение и улыбка! Пела очень тихо, как бы самой себе. И песня, можно подумать, была рассказом о ее жизни. Я сидел в стороне от взрослой компании и всматривался в мамино лицо. И мне начинало казаться, что мама буквально на глазах молодеет и хорошеет, превращаясь в ту маму, которая навечно осталась красивой и молодой на портрете. Когда она пела "Гори, гори, моя звезда", ее голос с середины романса вдруг изменялся до тончайшего фальцета, и она никак не могла сдержать слез. Я прижимался к маме, не замечая, что мешаю играть.

– "Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена. Умру ли я, ты над могилою гори-сияй, моя звезда!" – повторяла она дрожащим голосом последние две строчки и замолкала, наклонив голову.

Когда папка работал, его тяжелые серые руки находились на некотором расстоянии от боков, а плечи были чуть приподняты, будто хотел он показать, что до чрезвычайности сильный. Но в нем, уверен, не было стремления к позерству, и не хотел он сказать: "Эй, кто там на меня? Подходи!" Папка был в этом так же естественен, как борцы друг перед другом в круге, или штангист, который вышел на помост для взятия веса.

Меня нередко мучило, почему я такой худой – как щепка, говорила мама, – всегда бледный и болезненный, и стану ли когда-нибудь таким же сильным, ловким, умным, красивым и все умеющим, как папка.