Эрвин Штритматтер - Лавка

С помощью керосина мать пытается приучить покупателей к верности. Если какая-нибудь шахтерская жена приобретает все товары в Фридрихсрайне или Дубравке, а когда ей нужен керосин, посылает своих детишек с вонючим бидоном к нам, ответ неизменно гласит: «Нет керосина, весь вышел» — или уже без околичностей и с ехидцей: «А остальное протчее вы где брали?» Ну чем, скажите на милость, виноват маленький Рихардко Цишанг, если его мать покупает всякие хозяйственные товары в Фриденсрайне, потому что там можно купить дешевле на пфенниг-другой? Велик ли грех? Но моя мать неумолима. За семейным столом она говорит о неверных покупателях как об изменниках. Она требует также, чтобы и у нас с детьми перебежчиков был разговор короткий.

Керосин доставляют в цистерне, цистерну тащат за собой две лошади, которые принадлежат возчику пива. Лошадям нет дела, какую жидкость они перевозят, пиво или керосин, хотя малая толика от каждой из этих, непригодных для лошадей жидкостей ежевечерне приходит к ним на конюшню в керосиновом фонаре либо в подвыпившем возчике.

Керосин — написано жирными буквами на боку цистерны. Два нарисованных тут же человека в ковбойских шляпах и с орлиными носами охраняют марку фирмы. Возчик подвешивает двадцатилитровый бидон под кран цистерны, поворачивает рычаг, и цистерна выдает двадцать литров керосина, ни больше и ни меньше. Прежде чем жидкость доходит до отметки в бидоне, струя из крана становится тоньше, еще тоньше, а под конец совсем иссякает — и больше ни капли.

Возчик вешает другой бидон, поворачивает рычаг в другую сторону, и снова цистерна выдает двадцать литров керосина, двадцать, и не больше. Цистерна умеет думать.

— Дедушка, а она не ошибется?

— С чего ей ошибаться, — отвечает дедушка, — когда ей, кроме как про двадцать литров, и думать не про чего.

Какой, должно быть, ужас все время думать: двадцать литров, двадцать литров. Уж лучше ошибаться.

Между прочим, у возчика тоже ястребиный нос. Сплошная сетка глубоких морщин, будто ручейки и речки Шпреевальда, покрывает его лицо. Мне этот возчик представляется ближайшим родственником обоих ковбоев.

— Не-а, его Брандо кличут, он из Терппе. — Дедушка знает всех гродских возчиков-сорбов, но для меня этот возчик, Брандо его зовут или нет, все равно остается родственником тех ковбоев. Просто он оставил дома свою широкополую шляпу и нахлобучил вендскую шапчонку, чтоб его люди не дразнили.

Я сотворил себе на потребу собственную Америку, из рассказов бабки с отцовской стороны, из воспоминаний тети Маги, из чувств, которые пробуждает во мне американская качалка бабушки, из запахов, которые источают старые учебники и письма дяди Стефана, и в эту свою Америку я поселяю Брандо, о чем никому ничего не рассказываю. Я не мешаю своим мечтам расти, они как грибы во мху, им надо сперва вырасти, чтобы их можно было найти.

Моя мать хочет, чтобы мы стали приличными детьми. Ну, вроде как городские. Главное, чтоб мы лучше говорили по-немецки.

— Мам, а почему нам нельзя говорить, как все люди?

— Чтоб вы дальше пошли, как они.

Вечно это «пошли».

— Мам, а куда идти-то?

— Дайте срок, сами увидите!

Да, мы сами увидели, что верно, то верно.

— Не говорите всякий раз «не-а», когда надо сказать «нет», — наставляла мать, — не говорите «маненько», когда надо «маленько», не говорите «ага», когда надо сказать «да».

Ладно, пусть будет не «ага», а «да». Мы повинуемся, во всяком случае на первых порах, мы исправно говорим не «дожжик», а «дождик», еще мы говорим не «сошейка», а «шоссе», ну и тому подобное.

И вот однажды моя сестра приходит домой после игры и говорит:

— Мам, а Лемановый Рихард меня всю обсопливил.

— Его звать Рихард Леман, — тотчас поправляет мать.

— А я думала, надо говорить «зовут», — отвечает сестра.

Уличенная мать пропускает ее слова мимо ушей и ведет свою речь дальше:

— Надо говорить не «обсопливил», а «измазал меня выделениями из носа». «Сопли» — гадкое слово, — продолжает мать, ей, верно, невдомек, что и господин Лютер не гнушался гадких слов. Мать глубоко чтит Мартина Лютера, по меньшей мере в октябре, в день реформации, она чтит его за то, что он не пренебрегал модой, за то, что он, не поддавшись на уговоры, избавил прекрасную Катарину фон Бора от ее монашеской доли и взял в жены.

Мать стоит горой не только за моду, еще она стоит за справность. Она натаскивает мою сестру, она показывает ей, как справная девушка, не глядя в зеркало, завязывает на спине лямки фартука так, чтобы получился бант в виде бабочки. Она и нас, мальчиков, учит уму-разуму. Когда мы надумаем жениться, наставляет мать, мы должны будем разглядеть свою будущую жену не только с лица, но еще зайти со спины и поглядеть, красиво ли лежат крылья у ейной бабочки, ровные ли они получились. «Коли неровные, на такую и льститься нечего», — предостерегают нас.

У людей, которые подвешивают елочные игрушки на проволоке, с точки зрения моей матери, хромает вкус. Лично она подвешивает стеклянные шары и марципановые фигурки на белых шерстяных нитках.

— И еще, ребятки, — говорит она, — если вы захочете жениться, смотрите, чтоб ваша избранница шить могла, а если она скажет, что могет, поглядите какую-нибудь ее работу с лица и с изнанки тоже. Если у ней швы заделаны шаляй-валяй и махры торчат, она и носки вам будет штопать таким манером, и вы захромаете, если в них куда побегите. (В Шпремберге не говорят побежите. )

Так мало-помалу наша мать лепит идеальный образ девушки, на которой нам однажды надлежит жениться. «И чтоб волосы у ей были не всклокоченные, и чтоб от их не пахло затхлым, а чтоб были пышные и душистые, да, и еще чтоб споднее у ней было опрятное, не хуже, чем воскресный наряд».

— Мама, а они разве станут нам показывать свое споднее?

— Небось покажут, куда они денутся.

Моя превосходная мать вкладывает в меня одно предубеждение за другим, есть среди них и вполне разумные, например чтоб я никогда не подавал руки тому, про кого я знаю, что он сморкается в два пальца. Однако большинство предубеждений не пошло мне на пользу. Стоило только дать им повод, и они во весь голос заявляли о себе и мешали мне правильно судить о людях, но лишь в зрелые годы я это осознал и повел борьбу с предубеждениями, мне понадобилась выдержка, и терпимость, и сила воли, но я победил в этой борьбе.

Или взять хотя бы грубые выражения! Мать бдительно следит за тем, чтобы мы не употребляли грубых выражений, чтобы мы не выражались, чтобы никаких там «пукнуть» или «сопли», но хорошо ей говорить, когда она не ходит с нами в школу и не рискует оказаться в дураках, как оказываемся мы, когда начинаем талдычить про выделения из носа, кишечные газы и плотское соединение.