Эрвин Штритматтер - Лавка

В пекарне свирепствует такая гонка и суета, что можно подумать, будто институт крестных родителей не христианское, а дьявольское измышление. Бок о бок с отцом надрываются Ханка, моя сестра и дедушка, а мы с Полторусенькой помогаем матери в лавке. Мы отсчитываем плюшки и пряники в подставленные сумки покупательниц, налетаем друг на друга в узком проходе за прилавком, а моей матери очень бы пригодились еще две пары рук. Нет ни общего семейного обеда, ни ужина; каждый сам по себе на несколько секунд заскакивает в кухню, отрезает себе кус хлеба и к нему колбаски, сует в рот и заглатывает с такой скоростью, будто участвует в конкурсе скороедов.

К вечеру мать настолько устает, что забывает умыть и причесать Американку. Больше того: она забывает от усталости вынуть деньги из кассы.

Звяканье дверного колокольчика без перерыва доносилось целый день до трона Американки, доведя ее страсть к подсчету денег до полного исступления, а теперь, поскольку содержимое кассы не высыпано ей на колени, она чувствует себя невымытой и обойденной. Теперь она не тратит времени на то, чтобы окольными путями, через нас, детей, попотчевать мать какой-нибудь нравоучительной притчей, теперь она без обиняков сообщает, что именно не нравится ей в этом мире и в этом доме: мыть тебя никто не моет, говорит она склочным голосом, деньги подсчитать не приносят, нарочно оставляют их в кассе, чтобы воры унесли.

Мать это слышит и сперва пускает в ход третье по силе оружие: начинает плакать, затем берется за второе и говорит:

— Вот уж не думала не гадала, ты от работы с ног валишься и не знаешь за что схватиться, а кто другой сидит как барыня, да еще и хает тебя на ночь глядя.

Оскорбление! Оскорбление! Оскорбление! Американка, вся побагровев, складывает их в свою копилку и, чтобы быстрей уехать, начинает провоцировать оскорбления. Так, например, она спрашивает дедушку, хотя ровным счетом ничего не смыслит в полеводстве и не способна отличить рожь от овса:

— А овес ты уже посеял?

— Не-а, не посеял, — отвечает дедушка, который давным-давно это сделал. — Ты нешто мне подсобить хочешь?

Оскорбление готово, Американка опускает его в копилку.

Семейный карточный квартет уселся за стол, слышно, как шлепают карты, как звякают монеты, слышны обычные присказки: «Слава тебе господи, пронесло, обрадовалась старушка», ну и тому подобное. Керосиновая лампа бросает рембрандтовские светотени на лица игроков, в пекарне поют сверчки, мир на земле, по виду глубочайший и нерушимый, но тут Американка откладывает свои карты и требует, чтобы пересдали по новой. Дядя Филе заглянул ей в карты.

— Хе-хе, — говорит дядя Филе и шумно затягивает носом воздух. Само собой, он заглянул ей в карты.

— А чего ты их растопырила как придурочная? — заступается за своего любимца Полторусенька.

Американке кровь ударяет в голову.

— Ах, так я, по-твоему, бестолковая?

— Нет, придурочная, — отвечает Полторусенька.

Все!!! Американка откидывается на спинку стула, закрывает глаза и издает пронзительный вопль, который человек со стороны вполне может принять за предсмертный.

— Чаша переполнилась, — говорит она отцу немного спустя. — Чаша переполнилась.

Интересно, откуда бабушка знает, сколько оскорблений влезает в одну чашу?

Меня командируют на выселки — вытребовать к нам тетю Маги. Тетя Маги приходит. Нам, детям, велят выйти из комнаты. Беседа — как и в большой политике — проходит без свидетелей, хотя в нашем случае становится известен результат: тетя Маги просит моих родителей извинить ее, но Американка решила покинуть нас и переехать к Цетчам в их избушку на меже. В конце концов, почему бы и нет: она родная дочь Американки, она должна угождать матери.

— Забирай, забирай, — говорит отец, — хватит, мы ей угождали, теперь твой черед.

Дядя Эрнст въезжает на своем Гнедке со звездочкой к нам во двор. Надо погрузить Американку. Отец и дедушка работают в поле, у них там совершенно неотложные дела.

Дядя Эрнст говорит:

— Она закричит, лошадь забоится, понесет, ну и, стал быть, мне нельзя выпускать вожжи из рук.

Четыре лица женского пола — моя мать, Полторусенька, тетя Маги и Ханка — перегружают Американку, а она голосит так пронзительно, что напуганные голуби ныряют в голубятню. Дяде Эрнсту стыдно перед соседями. Он изо всех сил натянул вожжи и поворачивается лишь тогда, когда Юршиха уже сидит у него за спиной. Он видит, что на голове у нее опять эта гамбургская шляпа. Ему становится еще стыдней. В жизни еще такого не бывало, чтобы у него на дворе появилась женщина в шляпе. Ох, соседи, ох, соседи! Правда, дворы остальных хуторян отстоят от дядиного двора по меньшей мере на несколько километров, но поди знай, вдруг кто-нибудь пройдет мимо как раз в то время, когда будут сгружать Американку, и тогда вскроется, что тетя Маги не чистокровная хрестьянка и что ее мать носит шляпу.

— Как бы шляпа ваша середь поля не свалилась, — говорит дядя. — Вы б, мамаша, лучше сразу повязали платок.

У Американки все еще красное от крика лицо, а тут снова «мамаша», и «платок», и «середь поля», впору лопнуть от злости, но она глотает рвущиеся с губ слова и снимает шляпу; она будет гостем в доме у дяди Эрнста, будет зависеть от него, значит, придется терпеть.

На телегу грузят качалку. Вы, верно, еще не забыли, что тем достопамятным голубым июньским днем он прибыл в Босдом вместе с нами, этот стул на полозьях, эта приступочка, на которой сидят, дожидаясь, когда стечет сыворотка. Американка выдала ее нам напрокат, но теперь взрослые в доме Маттов ее оскорбили; мы, дети, оскорбили ее в меньшей степени, поэтому она плаксиво-прощальным голосом приглашает нас to visit ее и, всхлипывая, указывает на качалку и приглашает нас покачаться.

Для предметов, созданных человеком, он творец, он бог, определяющий их судьбу. Человек валит дерево, режет, стругает, гнет, растягивает, скрепляет, клеит и создает качалку и посылает ее жить на земле. Кресло-качалку, о котором идет речь, дедушка Йозеф, который сейчас покоится в том мире, что лежит за предельной чертой всех вещей и явлений, углядел еще в американском магазине, в shop’е, и, когда дедушка стоял себе перед витриной и с вожделением разглядывал качалку, один из продавцов незаметно толкнул ее, а дедушке почудилось, будто качалка ему кивнула. Может быть, дедушка Йозеф представил себе, как качается в ней его сын, и, улыбаясь, ответил ей кивком и приобрел ее для еще не рожденного.

А то, о чем дедушка Йозеф мечтал перед витриной мебельного магазина, сбылось: позднее его сын Стефан качался в ней, и стало былью то, о чем мечтал Йозеф. Возможно, мы лишь из осторожности называем мечтами наше скрытое предвидение тех реальностей, которым суждено осуществиться, потому что бывают ведь и такие, которые не осуществляются, ибо порождены себялюбивыми вожделениями.