Николя Фарг - Вот увидишь

Я слишком страдал, чтобы отдать себе отчет в том, что именно это после стольких лет совместной жизни привело ее к решению уйти: мой неотступный ужас перед выяснением отношений. Да-да, именно этот панический страх излияния чувств, этот культ суровости и кривой улыбки, свойственный мне. Он-то в конце концов и сделал из меня меланхолика.

«Пойти потанцевать? Зачем? Разве не лучше посидеть дома с хорошей книгой?» «Дарить тебе цветы? Но почему тебе хочется, чтобы после шести лет брака я продолжал дарить тебе цветы?» «Заметь, я иронизирую, конечно, я мог бы это делать. Разумеется, я отлично могу ломать комедию, изображая романтического влюбленного парня, как в начале нашего знакомства. Это несложно. Но не кажется ли тебе, что более здорово было бы, чтобы я оставался самим собой, вместо того чтобы заставлять меня казаться тем, кем я не являюсь? Тебе действительно нужно все это, чтобы поверить, что я тебя люблю?»

Гислен, вероятно, почувствовала, что меня понесло, и умолкла. Она сидела, глядя в стол и машинально водя пальцами по краю чашки.

— О, простите, — прервал я сам себя, сожалея о своей бестактности.

Она подняла голову и махнула рукой в знак того, что ничего страшного.

— Нет-нет, — взяв стакан, не отставал я, — простите меня. Пожалуйста.

Хлебнув теплой и едкой минералки, я задумался, почему в кафе я непременно заказываю «перрье», хотя терпеть его не могу.

— Не подумайте, что причина моего невнимания — смерть сына. Я вообще плохо умею слушать других. — Не глядя на Гислен, я почувствовал, как по ее лицу промелькнула тень изумления. — Я стараюсь, — продолжал я, — я делаю усилие, чтобы создать впечатление, будто я действительно слушаю. Но это сильнее меня: уже через мгновение я думаю о другом.

Глядя прямо мне в глаза, словно подбадривая меня, чтобы я продолжал, она медленно кивала.

— Вот сейчас, например, из того, что вы мне говорили, я услышал только самое начало. А потом сразу задумался о том, что касается меня одного. Я стал размышлять, как ваш сын может нормально жить без отца. Я сравнил вашу историю с моими отношениями с собственным сыном и понял, что никогда не мог бы жить вдали от Клемана. Тут меня захлестнула волна разных воспоминаний, и я перестал вас слушать.

— Но ведь это нормально, — улыбнулась она, с присущей ей снисходительностью. А потом добавила: — Боюсь, таково большинство людей. Просто вы достаточно честны, чтобы признаться в этом.

Нахмурившись, я отверг ее комплимент.

— Я прилагаю неимоверные усилия не только для того, чтобы у собеседников создалось впечатление, что я их слушаю, — сказал я, — но также и для того, чтобы вообще участвовать в каждодневной жизни.

Она вопрошающе прищурилась.

— Я хочу сказать, что это не потому, что я чудак. Но я не люблю развлекаться, не люблю ходить в гости, отмечать дни рождения, встречать Новый год, ходить танцевать — я вообще не люблю праздников. Всякий раз я себя заставляю. Впрочем, я все делаю через силу. Только когда я занимался сыном, у меня не было ощущения, что я себя заставляю. Притом что я всегда считал себя неспособным по-настоящему прийти в движение.

Она продолжала улыбаться, словно столь откровенное перечисление таких неисправимых пороков на самом деле скрывало внутреннюю честность и внутреннее благородство.

— Я даже подозреваю, что на самом деле, несмотря на видимость, я совершенно не способен по-настоящему любить женщину. Сперва мне кажется, что я люблю, потом мне надоедает, но недостает смелости уйти. Ничто подолгу не интересует меня. Для этого у меня чего-то не хватает. Я холоден.

Гислен по-прежнему медленно кивала. Но казалось, все в ней спорило со мной: ярко-оранжевая лента, которой были схвачены ее волосы, подведенные черным карандашом глаза, ее ожерелье из льна и волокон листьев рафии, ее сияющие белизной зубы. Я умолк, поскольку мне нечего было добавить в свою защиту, она совсем перестала улыбаться и поднесла чашку к губам.

— Вы так думаете, — сухо и непринужденно произнесла она, отвела от меня взгляд и залпом допила чай.

Каждый раз, когда на экране моего мобильника высвечивалось имя Элен, у меня внутри что-то сжималось, напоминая, что я до самой смерти не смогу окончательно освободиться от нашей истории.

— Ты знал, что Клеман зарегистрирован в Facebook? — спросила она бесцветным голосом, хотя решила никогда не показывать при мне слабости.

Facebook? Конечно нет, я не знал. Во-первых, про Facebook мне было известно разве что само название. В противоположность большинству людей моего поколения, у меня не хватило любопытства подключиться к нему только ради того, чтобы избегнуть участи слишком рано прослыть старым мудаком. Испытывая к ним те же предубеждения, что по отношению к рэпу, телевизионным реалити-шоу и штанам с висящей ниже колен мотней, я предпочитал держаться подальше от таких новомодных штучек, как Facebook, чат, My Space и Twitter.

Элен уточнила, что тревогу забил ее племянник Александр, обнаружив на «стене» Клемана видеоролики, которые могли бы объяснить несчастный случай.

— Клеман никогда не говорил тебе о видео, которым он обменивался по мобильнику со своими друзьями?

Чтобы посмотреть, достаточно было зайти на Facebook, ввести электронный адрес Клемана, а потом его пароль. Александр сообщил его Элен: «Ариана».

— Кстати, он тебе когда-нибудь рассказывал об этой Ариане?

После очень короткого разговора с Элен, в котором ничто не давало оснований предположить, что одно и то же небо опрокинулось на головы нам обоим: ни слова, ни тон, — я, с сильно бьющимся от волнения сердцем, включил компьютер и вошел в Facebook. Увидев в рубрике «Профиль» неизвестную мне фотографию Клемана, я испытал шок. Крупное зерно снимка, его взгляд, немного в сторону относительно объектива, книжный шкаф в гостиной, который можно было различить на заднем плане, — все указывало на то, что автопортрет сделан веб-камерой моего компьютера, стоящего на письменном столе.

На большинстве известных мне его фотографий Клеман улыбался. В основном потому, что человек, который держал фотоаппарат (я, его мать, мой отец, школьные фотографы), об этом просил. Улыбка, хотя и вынужденная, выражала его готовность повиноваться и всю его внутреннюю доброжелательность.

Когда он вступил в подростковый возраст, у него все чаще стало резко меняться настроение, он кривился в ответ на мои требования повторить плохо выученный урок или подтянуть джинсы. На его гримасы я реагировал криками и угрозами, свирепость которых увеличивалась обратно пропорционально их эффективности. Так вирус постепенно мутирует под действием вакцин, пока не сделает их абсолютно бессильными.

Так вот, несмотря на его все более наглые гримасы, Клеман был мальчиком очень доброжелательным и безобидным. Он крайне редко решал, что не стоит улыбаться на фотографии (главным образом, когда вместе с ним фотографировался я). Тогда в худшем случае его лицо выражало общее неудовольствие, это был один из таких не имеющих последствий приступов неповиновения, которые может себе позволить только в семье человек очень вежливый, очень доброжелательный и очень безобидный; посторонним незачем это демонстрировать.