Николя Фарг - Вот увидишь

Моя грудь как будто увеличивалась в объеме вместе с заполнявшим кабину голосом певца Эйкона. Что было делать в тесном пространстве: я положил руки на руль и разрыдался, низвергнув из моих глаз и рта этот неумолимый ком, эту гору отчаяния, не понимая, следует ли на нее карабкаться и приближусь ли я наконец к вершине. Я замер, уткнувшись головой в бездонный колодец своих рук, щеки и волосы прилипли к залитому соплями, водой и солью моих слез резиновому чехлу руля. Певец Эйкон своим пронзительным и хнычущим голосом уже подходил к припеву, в смысл которого я мог бы даже не вникать, его мелодия такт за тактом наполняла меня невыносимым страданием. Наверное, светофор уже дважды сменил цвет. Водители яростно сигналили, иногда за боковым стеклом взрывались оскорбления. Я прекрасно понимал, что представляю собой помеху в организованном мире людей, но отныне это, как и все остальное, было мне совершенно безразлично. Именно поэтому я ничего не предпринял до конца песни: ни на йоту не передвинул машину, не оторвал головы от руля, не попытался вытереть разъедающие мне глаза слезы и сопли.

В первый раз я проснулся около одиннадцати вечера, вырванный из сна долгими звонками Каролины. Поскольку я по оплошности не вынул ключ из замка, она не могла открыть дверь с лестницы. В дежурной аптеке я купил донормил и, оказавшись дома, разом принял четыре таблетки, намеренно превысив предписанные дозы. Затем, не раздеваясь, бросился на кровать, стараясь сосредоточиться на действии лекарства, чтобы не думать ни о чем другом.

— Я звоню уже как минимум минут двадцать, — сообщила Каролина, как только я наконец открыл ей дверь, по-прежнему находясь в тяжелом медикаментозном полусне.

Я незамедлительно, уж не помню как, дал ей понять, что лучше бы она ушла, что я хочу остаться один. После чего снова запер дверь и рухнул обратно в постель — и это я, который никогда в жизни не осмеливался проявить невежливость или просто твердость в отношении женщины.

Назавтра, когда я проснулся, мне понадобилось меньше секунды, чтобы осознать, что я не брежу, что все абсолютно реально, точно так же как было наутро после смерти мамы, а потом, позже, когда я расстался с Элен. В течение нескольких недель при пробуждении мне требовался краткий миг, чтобы вспомнить, что я не сплю и что этой безжалостной жизни мне придется противостоять до следующей ночи. Поскольку в мозгу все еще бродил донормил, я уткнулся носом в подушку, но запах немытой уже пять дней головы не позволил мне снова уснуть. Через пятнадцать минут я встал и направился к окну своей спальни, ощущая себя выздоравливающим, несмотря ни на что, — первая после несчастного случая ночь полноценного сна. Светило беспощадное солнце. Внизу, на тротуаре, упорно шли прохожие, не зная о том, что на высоте сорока метров над ними жизнь только что без предупреждения повернулась спиной к человеку, который теперь никогда не пройдет по тротуару с подобной беспечностью.

Молодая мать катила коляску. До смерти Клемана, встречая мать с младенцем, я всякий раз думал: «Сколько бессонных ночей ей предстоит, сколько она поменяет пеленок, сколько килограммов разных приспособлений ей придется таскать с собой при любом перемещении, сколько тысяч часов несвободы ждут ее, когда надо будет держать малыша на руках или следить, как бы он не сунул себе в рот чего-то опасного…» Я гордился тем, что у меня такой большой сын, способный сам одеться и дать мне выспаться воскресным утром. На этот раз, провожая взглядом женщину с ее колясочкой, я подумал, что не смогу больше никогда не только беззаботно идти по тротуару, но и гордиться тем, что перегнал всех этих мамочек малолетних детей. И что отцом меня делает не то, что я воспитывал сына до двенадцати лет, ведь теперь для доказательства этого остались лишь мои воспоминания, официальные документы и несколько фотографий. Я подумал, что подобный вывих в порядке вещей, — это судьба, как то, что я утратил мать в очень раннем возрасте или расстался с женой, хотя мы навеки были обещаны друг другу.

В дверь позвонили. Это была Каролина, с чемоданом на колесиках, с какими путешествуют активные честолюбивые молодые женщины. Она изо всех сил старалась сдерживаться.

— Послушай, я прекрасно понимаю, что тебе очень плохо, — это совершенно естественно. Но тем не менее это не повод, чтобы относиться ко мне как к дерьму, ты по меньшей мере мог бы впустить меня в квартиру. Мне пришлось ночевать в отеле без смены белья. Не очень приятно, — сказала она, одной рукой держа свой чемодан за телескопическую ручку. Другой рукой она ласково провела по моим волосам.

Я позволил ей прикоснуться ко мне и даже изобразил некое подобие улыбки. И тут же накрыл ее руку своей: как всегда, я оказался не способен не ответить лаской на ласку, без всякого желания, любой ценой. Потому что всегда расценивал ее тактильные знаки внимания скорее как напоминание о долгах, которые у меня имелись по отношению к ней и которые возвращались мне в нужный момент. Так вот, я бесстрастно погладил внешнюю сторону ладони, лежащей на моих волосах с нарочитым значением и без искреннего желания утешить. В течение трех лет Каролина наделяла меня своими сухими и эгоистичными, как она сама, ласками, и сейчас я поступил так же. Ее ласки всегда едва касались меня, но никогда ее пальцы не притрагивались к моей плоти, как бывает, когда любишь, не считая и не взвешивая.

Механически поглаживая абстрактную руку Каролины, чтобы не ощущать себя слишком обязанным, я размышлял о том, что не любил ее, как и всех других женщин, которые были у меня после разрыва с Элен. Что среди всех женщин, которых я знал в жизни, только Элен я, можно сказать, любил. Не потому, что мы с ней лучше, чем с другими, понимали друг друга, не потому, что по отношению ко мне она проявила больше любви, была менее эгоистична и капризна, чем остальные, нет. Элен по-своему тоже проявила себя эгоистичной и капризной. Я любил ее единственно потому, что она была матерью Клемана и все вместе мы составляли семью. И потому что никогда отказ от какой бы то ни было женщины, любящей или нет, эгоистичной или нет, не принес мне столько боли, как потеря семьи, которую мы составляли, когда она меня бросила, — Элен, Клеман и я. Каждый раз, когда в течение последовавших за нашим разводом лет я уезжал в отпуск или на выходные с какой-то женщиной, особенно без Клемана, каждый раз я думал, что никогда не буду спокоен, никогда не расслаблюсь настолько, как если бы я отправился в то же самое место с Элен и Клеманом.

Особенно мое сердце разрывалось, когда я видел семьи. Когда, под руку с очередной спутницей, я видел садящихся в самолет или вместе перекусывающих на террасе кафе отца, мать и их детей. Мне хотелось сказать им, что у меня когда-то тоже была дружная семья, что мне тоже знакомо то прекрасное равновесие, которого обычно не замечаешь, когда все вместе, когда вы не разлучены, не разведены. В этом простом порядке природы не придаешь ему значения, хотя он и есть наше самое ценное достояние. Оно гораздо дороже всех женщин мира, пусть даже моложе вас на десять лет, чьи бедра вы будете ласкать, воображая, что вновь стали молодым человеком, и чье присутствие никогда не даст вам восхитительного ощущения полноты.