Николя Фарг - Я была рядом

Так о чем я говорил? Ах да, Алиса, ее оценка за экзамен. На бульваре, где мы стоим, так красиво, что хочется умереть — da morire, как говорят итальянцы, они вечно говорят это ни к селу ни к городу: bella da morire, amare da morire, felice de morire… Я чувствую, как внутри меня происходят забавные метаморфозы, как я вырываюсь за пределы себя и постепенно начинаю осмыслять захлестывающую меня волну эмоций. Я жестами показываю ей, что кажется, влюблен в нее, я называю ее Mon amour , эти слова выходят за пределы моего личного пространства и врываются в ее пространство. Они не просто так брошены в воздух, они подтверждают мой интерес к ее студенческим успехам — это предполагает, что она должна непременно сообщить мне о результатах, как будто мы сто лет знакомы и как будто это я весь год готовил ее к экзамену. Итак, она пообещала написать о результатах, мы в последний раз посмотрели друг на друга, в последний раз поцеловались, потом еще в последний-препоследний раз посмотрели и расстались — просто потому, что это был единственный здравый выход из ситуации: каждый должен был вернуться к своей нормальной жизни. Она ушла, а я остался на тротуаре ловить такси, чтобы ехать домой. Я был в таком эмоционально растрепанном состоянии, что пропустил энное количество свободных машин и еще долго шел пешком до пересечения с автомагистралью, параллельной Фиуме. Там, на огромном перекрестке, у одинокого светофора, я остановился — я не мог больше идти. В тот момент я внезапно понял, что человек, страдавший так, как я, просто обязан был изменить жене. Эта мысль словно развязала узел на моей шее, освободила меня, мне стало легко, я проникся природой супружеской измены, я влился во многие поколения неверных мужей и жен, попал в это вечное крутящееся колесо грустной неизбежности — подруги фатума, но не человеческого бессилия. Моим первым рефлексом, впрочем, как и у всех изменщиков, была острая надобность поскорее замести следы. В кармане у меня оставалось несколько презервативов, я вынул их и положил на крышку мусорного контейнера, подвешенного на столбе светофора, — вдруг какому-нибудь мужу-обманщику пригодятся, а аптеки рядом нет. Еще я подумал, что перед отлетом в Париж, к Александрине, надо будет принять душ, вымыть голову и переодеться, а то, не дай бог, на мне останется запах духов Алисы.

Слушай, я не знаю, как продолжать рассказ, в каком свете преподносить события. Я боюсь слишком зарываться в подробности, боюсь изобилия лирических отступлений, боюсь часто наводить объектив на свои чувства, боюсь переборщить с анализом. Главным образом я не хочу тебя грузить. Я все говорю и говорю, а ты ничего мне не отвечаешь, так как же я узнаю, что именно тебе интересно? Я ведь не знаю, из вежливости ты меня слушаешь, ерзая на стуле от скуки, или ты принимаешь во мне искреннее участие, сравниваешь меня с собой. Знаешь, говорить о себе самом — большой риск. Никогда нельзя предвидеть, какой эффект произведешь. В любом случае ты не можешь быть в претензии, ведь я раскрываю перед тобой душу. Так ты хочешь узнать продолжение? Может, лучше пойдешь спать? Уверен? Ну ладно, тогда я продолжу. Что касается моего таланта рассказчика, уж извини, повествую в свободном ритме, информацию особенно не фильтрую, мне так проще. Но если тебя вдруг достанет моя тягомотина, дай знать, я остановлюсь, о’кей?

В конце концов я ловлю такси и возвращаюсь домой к обеду. Представляю себе, каким я кажусь отцу и мачехе. Каким кажется любой, кто вернулся домой, проведя ночь с незнакомкой, и после этого еще уговаривает себя не влюбляться. На лице у таких людей отсутствующее выражение, но глаза светятся. Такие люди не чувствуют усталости после бессонной ночи, вопреки очевидным законам биологии. На вопросы они отвечают машинально, с лица у них не сходит загадочная улыбка. До таких людей невозможно достучаться, они как с луны свалились. В их теле легкость, в мыслях — лето, в сердце — счастье. И хотя мы прекрасно понимаем, что это счастье мимолетно, что нельзя построить жизнь на фундаменте легкости, пусть даже этой легкости будут тонны, мы все равно им завидуем. Во время обеда на телефон отца опять приходит эсэмэска: Алиса сообщает, что получила тридцать баллов, я спрашиваю у нее, хороший ли это результат, она отвечает, что это максимальный балл. Я горжусь, что переспал с отличницей, к тому же рад, что она не пропустила экзамен из-за меня. Более того, я, как суеверная старуха, вижу в ее успехе хороший знак: наверное, я приношу Алисе удачу. Она пишет, что хотела бы увидеть меня в самый последний раз до моего отлета, и спрашивает, смогу ли я уделить ей четверть часа, она бы подъехала на мотороллере в указанное мной место. Даже не знаю, что заставило меня ответить положительно: ее ли влюбленная настойчивость или моя природная склонность привязываться к людям, которая проявляется из-за ее влюбленной настойчивости. В общем, мы договариваемся о встрече, и я отдаю телефон отцу, пытаясь отогнать от себя чувство вины за предстоящий вечер, который семья снова проведет без меня.

После обеда я собираю чемоданы, выхожу из дому, как и накануне, добираюсь пешком до главной улицы. На этот раз у меня неприятное чувство: каникулы закончились и надо торопиться. Алиса ждет меня в том же сквере, но по-новому одетая, с мотороллером и без собаки. Мы улыбаемся друг другу, пытаясь скрыть грусть. В ее глазах больше нет той инстинктивной опаски, которая всегда присутствует между взрослыми незнакомыми людьми. В них лишь бесконечное доверие, благодарность, признание свободы и надежда на продолжение нашей истории. Я пытаюсь не замечать послания, которое шлет ее взгляд. Я разглядываю ее красную футболку, шаровары, тщетно пытаюсь припомнить родинки на ее теле, округлости ее бедер, вкус и цвет ее влагалища. Она снова кажется мне незнакомкой, иностранкой. Мы долго-долго прощаемся, желаем друг другу удачи, счастья — да-да, будь счастлива, — но никакого электронного адреса, никакого индекса, никакого названия улицы, никакого телефона, понятно тебе? Не знаю, в чем дело, но почему-то мое уверенное заявление о том, что я ее больше никогда не увижу, звучит как фальшивая нота. Мы разговариваем минут двадцать, мы почти не целуемся, зато все время обнимаем друг друга, а затем я должен уйти, взять чемоданы и отправиться в аэропорт. Нет, только никаких адресов и телефонов, нельзя, просто нельзя. Все было великолепно, но больше нельзя. Счастливо, удачи.

В аэропорт отец везет меня на мотоцикле, я сижу за ним, на мне шлем и сумка через плечо. Я наблюдаю, как мимо пролетает и исчезает в мягком закатном свете Романце. У меня ощущение, будто я покидаю место, где был в полной безопасности. Не припомню более грустного и ностальгического отъезда. Будущее омрачает лишь скорая встреча с Александриной: Париж на исходе лета, последние покупки перед возвращением в Танамбо, дети, другое солнце, другой мир — тяжелые мысли будто свинцовым обручем сдавливают голову. По мере приближения к аэропорту тоска в душе нарастает, но сознание проясняется, рациональное начало берет верх. По моему сердцу словно ползут серые тараканы, предвещающие депрессию и скуку, такую же, какую я испытывал ребенком перед возвращением в школу осенью. На ступеньках у входа в аэропорт отец прощается со мной, он несколько смущен и не знает, что сказать, ибо для советов еще слишком рано. Поэтому говорю я: «Я сделал то, что должен был сделать, и эта поездка на самом деле спасла мою жизнь, надеюсь, ты понимаешь, папа». Я обнимаю отца и вдруг понимаю, что двадцать семь лет назад он пережил то же самое, абсолютно то же самое. В моем возрасте он был выслан в Африку, женился и прожил с моей матерью столько же, сколько я прожил с Алекс, у него родилось двое детей, потом брак стал разваливаться, жена завела своего мобалийца, муж — свою итальянку. Да-да, клянусь тебе, это чистая правда. Ты находишь это забавным? Кстати, скажу тебе по секрету, недавно я отправил отцу такую эсэмэску: «Ты не находишь забавным то, что мы проживаем одну историю?» Знаешь, что он мне ответил? «Яблоко от яблони недалеко падает». Нормально?