Владлена Баронец - Семенова

«Куда мне ее девать, раз уж взяли? Да и жаль сироту!» — оправдывался декан, а Лузину трясло от возмущения.

Рассказ декана не пробудил в ней жалости — напротив, это внезапно открывшееся сиротство разозлило ее — оно было как козырь, который Семенова самым нечестным образом прятала в рукаве и вдруг достала, с торжеством демонстрируя ей. Лузиной даже верилось, что Семенова специально прикидывается бедной и несчастной, чтобы манипулировать окружающими. «Неужели вы не видите, какие у нее наглые глазища?» — возмущалась Лузина, не находя более веских аргументов в пользу исключения Семеновой.

Декан только вздыхал: «Не могу, поймите, никак не могу. Разве что в другую группу можно перевести, раз уж она вам так насолила».

Лузина вдруг услышала издевку в его голосе. И этот тоже смеется над ней!

Теперь она станет посмешищем — устроила истерику из-за какой-то студентки! А Семенова останется в университете и будет спокойно жить, пользуясь своей сиротской неприкосновенностью!

Лузина сделала глубокий вдох, чтобы не закричать. Она хотела выдохнуть и вдруг услышала свой голос — он звучал незнакомо, будто кто-то другой сказал это:

— Не нужно в другую группу. Пусть остается.

Эти слова поначалу ослепили сознание Елены Николаевны. Следом за их звуком до нее дошел их смысл, как доносятся с неба звуки грома, предвосхищенные появлением молнии.

Лузина похолодела — зачем она это сделала? И тут ее осенило: это проклятая Семенова уже завладела ею и влияет на ее решения. И от этого Елену Николаевну охватила такая злоба, что у нее задрожали руки.

Лузина пришла домой. Она была так бледна, что муж даже спросил ее:

— Что-нибудь случилось?

Елена Николаевна знала, что этот вопрос задан лишь из вежливости: они с мужем уже давно не интересовались друг другом. Когда-то их называли яркой парой: ее красота и образованность так подходили к его успешности. Но стоило им пожениться, и яркость поблекла. Всегда чего-то не хватало — чего-то неуловимого, невесомого, но совершенно необходимого для того, чтобы оживить этот брак, от которого веяло холодом. Леночка тогда быстро увидела, что семейная жизнь не получилась, но слово «развод» показалось ей чернильным пятном, которое на всю жизнь обезобразит ее правильную биографию. И потом, пришлось бы разменивать квартиру в хорошем районе, в ремонт которой Леночка вложила столько сил и средств… И она сохранила брак, пропитав его ненавистью, — так сохраняют уродливых зародышей в стеклянных колбах. Лузина ненавидела мужа за то, что его все в жизни устраивало, за то, что он ни разу не спросил, счастлива ли она, за его и за свои измены и еще за то, что все же осталась с ним.

На его почти равнодушный вопрос она ответила почти холодно:

— Ничего, — и ушла в свою комнату.

Елена Николаевна сидела перед телевизором. Было приятно думать о том, что до конца отпуска еще целая неделя. Она лениво переключала каналы и так же лениво размышляла о том, что надо сделать до начала учебного года.

«Взять денег у мужа на новый костюм. Костюм и туфли — а не то на кафедре заметят, что я во всем старом, и начнут злословить. И прическу надо бы сделать. Тем более что скоро приезжают американцы выбирать студентов и преподавателей для обмена. В этот раз у меня все шансы. Группа сильная, америкосы должны оценить. Вот только эта дура Семенова. Как бы она мне и тут все не испортила. Через неделю снова видеть ее глупую физиономию! Нет, это возмутительно: в лучшем университете города допускают такое безобразие! Прийти бы на кафедру и сказать: все, увольняюсь, сами учите своих бездарей. Ничтожество, серое, тупое, бесполезное животное! Даже фамилия подходящая, бесформенная, как мешок из-под картошки, — Семенова…»

Елена Николаевна включила один из каналов, транслировавших программы на английском языке. Она частенько садилась смотреть эти программы, поскольку считала, что должна быть в курсе всего, что делается в мире, однако ей никогда не удавалось досмотреть до конца хотя бы одну — так трудно было вслушиваться в иностранную речь, чтобы уловить смысл, и так сладко дремалось под ее монотонное звучание. Вот и сейчас Елене Николаевне хватило нескольких минут, чтобы впасть в полусонное состояние. Она то приоткрывала глаза, то снова закрывала их, покачивая головой, будто подтверждая верность сказанного телевизором.

Неожиданно диктор завел разговор о России, причем о российской периферии, и Елена Николаевна навострила ухо. Когда вдруг заговорили о ее городе, она удивленно открыла глаза.

«Тот факт, что люди здесь живут в условиях, совершенно неприемлемых для цивилизованных стран, можно было бы объяснить и первобытной дикостью и отсталостью местного населения, — тараторил ведущий, не давая Елене Николаевне ухватить и проанализировать всю фразу; Лузина едва успевала улавливать смысл. — Россия до сих пор местами напоминает непроходимый лес, обитатели которого живут по звериным законам. Постоянная борьба за существование, за удовлетворение элементарных потребностей озлобила россиян, сделала их безжалостными, безразличными к чужим страданиям. И в этом городе, откуда мы ведем наш репортаж, никому — ни властям, ни рядовым жителям — нет дела до малоимущих, инвалидов, стариков. Мы побывали в больницах этого города и везде видели лишь разор и разруху, сталкивались с равнодушием персонала. И несмотря на эту неприглядную картину, многие здесь умудряются выздоравливать, — отчаянно острил ведущий, а Елена Николаевна возмущалась: „Да как он смеет, этот зажравшийся?“ — И это скорей вопреки, чем благодаря. Однако именно здесь, в этом городе, мы обнаружили, — ведущий вдруг коротко хохотнул, — некое исключение из правил — волонтера, юную студентку одного из местных университетов, которая бесплатно работает здесь санитаркой. Интересно, что именно побуждает ее чуть ли не каждый вечер приходить сюда?»

На экране появилась пожилая санитарка, и Елена Николаевна, перевела дух: ей больше не нужно было напрягать мозги, поспевая за скороговоркой ведущего.

Санитарка, по старушечьи подперев щеку, принялась рассказывать про какую-то Машу, которая добровольно возложила на себя обязанности ухода за тяжелобольными и умирающими. Санитарка вздыхала, рассказывая о подвигах Маши, а Елена Николаевна с умилением слушала ее, тихонько приговаривая: «Вот вам, буржуи зажравшиеся! Вот вам!» — и гордясь русской Машей, которая заставила надменных англичан удивиться. Она вдруг вспомнила «Выстрел» Пушкина и слова Сильвио, брошенные графу: «Довольно, я видел твое смятение!» — и блаженная улыбка посетила ее лицо. А санитарка тем временем рассказывала о том, как русская Маша обмывает покойников, как в одиночку, поскольку никто здесь за зарплату санитарки не желает этого делать, отвозит их на каталке в морг по подземному коридору. Ведущий вдохновенно переводил слова санитарки и, когда речь пошла о каталке с трупом и подземном коридоре, ввернул-таки словцо: назвал героическую девушку русским Хароном.